— Ну, Маргрета?

— Алек, мне кажется, что решение очевидно.

— Э?

— Просто ты пытаешься решать свои проблемы не с того конца. Сначала ты должен вернуть память. Тогда ты узнаешь, зачем таскал с собой деньги. И окажется, что по какой-то совершенно невинной и вполне логичной причине. — Она улыбнулась. — Я знаю тебя лучше, чем ты сам. Ты хороший человек, Алек, ты не преступник.

Мои ощущения были весьма сумбурны: с одной стороны, я чувствовал раздражение, а с другой — гордость от столь лестной оценки моей персоны — раздражения было больше, чем гордости.

— К черту! Дорогая, но я не терял память! Я не Алек Грэхем, я

— Александр Хергенсхаймер. Это имя я носил всю жизнь, и память у меня в полном порядке, Хочешь знать, как звали мою учительницу во втором классе? Мисс Эдрюс. Или как я совершил свой первый полет на воздушном корабле, когда мне было двенадцать лет? Потому что я действительно явился из мира, где воздушные корабли пересекают океаны и летают даже над Северным полюсом, где Германия — монархия, где Северо-Американский Союз уже сто лет пожинает плоды мира и процветания, а судно, на котором мы сейчас плывем, считалось бы устаревшим и настолько скверно оборудованным и тихоходным, что никто на него не стал бы покупать билет. Я просил помощи, но я нуждаюсь не в помощи психиатра. Если ты думаешь, что я спятил, — так и скажи, и мы прекратим наш никчемный разговор.

— Я не хотела рассердить тебя.

— Моя дорогая! Ты не рассердила меня, просто я свалил на твою голову часть своих бед и невзгод, а этого делать не следовало. Очень сожалею. Но, видишь ли, мои проблемы вполне реальны, и их нельзя разрешить, твердя мне, что у меня плохи дела с памятью. Даже если бы все дело было в ней, то и тогда не стоило убеждать меня в этом, так как проблемы все равно останутся. Но и мне не следовало рычать на тебя, Маргрета, ты — единственное, что есть у меня в этом чужом и страшном мире. Извини меня.

Она поднялась с постели.

— Тебе не надо ни о чем сожалеть, Алек. Но и смысла продолжать разговор сегодня тоже нет. Завтра… Завтра мы сверим отпечатки пальцев, сверим тщательно, при ярком солнечном свете. И тогда ты увидишь… Может быть, это мгновенно вернет тебе память.

— Или столь же мгновенно сокрушит твое упрямство, моя драгоценная девочка.

Она улыбнулась.

— Увидим. Завтра. А теперь пойду-ка я спать. Мы достигли той точки, когда стали повторять одни и те же аргументы… и обижать друг друга. Я так не хочу, Алек. Добром это не кончится.

Она повернулась и пошла к двери, даже не попросив поцеловать ее на ночь.

— Маргрета!

— Да, Алек?

— Вернись и поцелуй меня.

— А зачем, Алек? Ты же женатый человек.

— Гм… Ну, ради Бога… ведь поцелуй — еще не адюльтер.

Она грустно покачала головой.

— Знаешь ли, Алек, есть разные поцелуи. Я бы не стала целоваться так, как целовалась с тобой раньше, если бы не была готова в ту же минуту с радостью перейти к тому, чтобы заняться любовью. Для меня это радостное и вполне невинное дело… а для тебя адюльтер. Ты даже напомнил мне, что сказал Христос женщине, уличенной в прелюбодеянии. А я не грешила… и не собираюсь вовлекать тебя во грех. — Она снова повернулась к выходу.

— Маргрета!

— Да, Алек?

— Ты спрашивала, не собираюсь ли я снова попросить тебя вернуться попозже. Теперь умоляю. Сегодня. Ты придешь ко мне сегодня попозже?

— Это грешно, Алек. Для тебя это грех, а стало быть, он превратит все в грех и для меня — ведь я буду знать, как ты смотришь на это.

— Грех! Я не знаю, что такое грех. Знаю только, что ты мне нужна… и думаю, что нужен тебе.

— Спокойной ночи, Алек. — И она быстро вышла из каюты.

Потом я долго чистил зубы и умывался, затем решил, что еще один душ, пожалуй, сможет помочь. Я пустил еле теплую воду, что, по-видимому, слегка успокоило меня. Но когда я забрался в постель, то долго не мог заснуть, продолжая заниматься тем, что назвал бы размышлениями, хотя на самом деле это занятие таковым не являлось.

Я перебирал в памяти многочисленные крупные ошибки, допущенные мною за всю жизнь, перебирал их одну за другой, сметая с них пыль и подвергая тщательному изучению, чтоб понять, как я превратился в тупого, неуклюжего, безмозглого, самодовольного как осел идиота, которым выставил себя сегодня, и как, добившись успеха в таком благородном деле, унизил и ранил самую лучшую и самую милую женщину, которую когда-либо встречал.

Обычно я могу заниматься таким никчемным самобичеванием чуть ли не всю ночь, особенно если допущенная мной глупость ощутимо велика. Сегодняшняя же была вполне достойна того, чтоб я таращился в пустой потолок многие и многие сутки.

Прошло немало времени, и полночь уже давно миновала, когда я очнулся от звука ключа, который кто-то поворачивал в замке. Я принялся шарить в поисках кнопки от ночника и нашел ее как раз в то мгновение, когда Маргрета сбросила халат и легла рядом со мной. Я тут же выключил свет.

Она была теплая и нежная. Она дрожала и плакала. Я тихо обнял ее и попытался успокоить. Ни она, ни я не произнесли ни единого слова. Слишком уж много слов было сказано раньше, и большая часть их, к сожалению, принадлежала мне. Пришло время, когда нужно было только прижаться, крепко обнять друг друга и уж если говорить, так без слов.

Наконец бившая ее дрожь стала стихать, а потом прошла совсем. Дыхание стало ровным. Она вздохнула и почти неслышно сказала:

— Я не могла оставаться одна.

— Маргрета, я люблю тебя.

— О, и я люблю тебя, да так, что сердце болит.

Кажется, мы оба спали, когда это произошло. Я-то вовсе не был расположен ко сну, но впервые после хождения по углям почувствовал себя спокойным и расслабился, ну и задремал, конечно.

Первым был тот невероятной силы толчок, который нас чуть не выбросил из кровати, затем послышался рвущий барабанные перепонки звук ломающегося металла. Я зажег ночник и увидел, как корабельная обшивка у изножья кровати медленно прогибается вовнутрь.

Раздался сигнал общей тревоги, что усилило и без того оглушительный шум. Стальная обшивка вздулась и лопнула, нечто грязно-белого цвета и очень холодное просунулось в дыру. Свет погас.

Уже не помню, как я выбрался из кровати, таща за собой Маргрету. Корабль тяжело накренился на левый борт, мы покатились к внутренней переборке. Я ударился о дверную ручку, уцепился и повис на ней, держась правой рукой, а левой изо всех сил прижимал к себе Маргрету. Теперь корабль повалился на правый борт. В каюту через пробоину ворвался холодный ветер и хлынула вода — мы слышали, чувствовали все это, но видеть ничего не могли. Судно выпрямилось, потом снова упало на правый борт, и меня оторвало от дверной ручки.