«Так что ж теперь, не жить? – услышала рассудительный Семочкин голос. – От музыки хуже не будет. Пойдем, Адка!»

Голос Князя Игоря печально пел в памяти, вся душа ее тянулась к нему, пока грелся утюг, чтобы погладить воротничок у платья, которое было поновей, поэтому считалось выходным.

Их всего-то было два.

…Семочка прав: она должна быть сильной, тогда быстрее пройдут эти два года без Карима. А чтобы не думать о том, как он там без нее, в ненавистном Анадыре, нужно заполнить до предела время, благо есть учеба, музыка; можно научиться шить или вязать, она способная. Глубоко, судорожно вздохнула; слез уже не было, только блестели чуть припухшие глаза.

Такой ее и увидел Карим – нарядной, с горящими щеками, рядом с улыбчивым доброжелательным Семочкой. Ада выдохнула имя, рванулась вперед…

Карим отшатнулся. Скривил лицо презрительной усмешкой, отвернулся и быстро пошел назад. Стоило менять билет, откладывать отъезд еще на один день, чтобы…

Ада написала письмо, которое некуда было отправить; второе… Другие – бесконечные монологи, гневные или умоляющие, – сочиняла мысленно и неистово ждала письма или телеграммы от него. Не было дня, чтобы не ждала: вдруг?..

Анадырь далеко, но для слухов нет расстояния. Стало известно, что Карим женился. И прекрасно, задыхалась от горечи Ада, и замечательно. Нашел себе жену, чукчу какую-нибудь или эскимоску. Очень хотелось, чтобы так, и пусть она была бы низкорослая, без шеи, с косыми щелями глаз.

Еще больше хотелось, чтобы это оказалось неправдой.

Она ждала два года, как обещала. А потом отчаянно вышла замуж за самого робкого – и самого стойкого – из ее обожателей, вышла замуж назло Кариму. Вот тебе Анадырь! Этого – мужа – нельзя было даже сравнить с Каримом, и Ада не боялась нечаянно назвать его любимым именем; муж – и так все ясно. Перешла жить в чужой просторный дом, где висели пряные запахи специй и где в затененной от солнца комнате старуха-свекровь медленно и подолгу пила чай.

Карима больше не видела никогда.

«Сходила замуж…» Яшка прав: ее семейная жизнь оказалась куцей, как декабрьский день. И печали не осталось, а только горечь. Отчего? Муж ее боготворил; это льстило и… раздражало. Не тот муж. Не тот боготворил.

Вот ее семья: ребенок, брат и мать. Яшка разве поймет? – мужчина… Как она извелась, пока сын был в армии! Поговорить не с кем. Одна собеседница нашлась было в соседней лаборатории; Ада читала ей письма Яна, особенно то, где он описывает экскурсию по памятным местам. «Не думай, мать, что нас во глубину сибирских руд отправили, это просто музей боевой славы округа, он к декабристам никакого отношения не имеет… Тут проходила Транссибирская магистраль…» Она гордилась, что «Транссибирская» сын написал без ошибок, не зная, что под локтем Яна лежал путеводитель по городу. Конверт с письмом она долго носила в сумке.

Страшно стало, когда он прислал фотокарточку: в очках (такие в кино носят фашисты), стриженный наголо, с треугольным лицом… Разве у ее сына такое лицо? Ужас!

И зачем, спрашивается, он поехал к отцу, в эту дыру, зачем, бессильно спрашивала себя Ада, хотя знала прекрасно: ни в какую не дыру – в город, где сама родилась, выросла, вышла замуж и родила ребенка, который неведомо зачем улетел туда вскоре после возвращения из армии.

Сама она ни разу туда не возвращалась, и ноги ее там не будет.

Никогда.

10

Ян увидел отца с трапа. Тот стоял, глядя куда-то вверх, и обмахивался газетой. Еще больше погрузневший, он вытирал лоснящееся лицо. На солнце их окутала плотная жара. На отца было жалко смотреть: он то пытался отобрать у Яна чемодан, то метался в поисках такси. На вопрос, хочет ли сын остановиться в гостинице или, может быть, «у нас», Ян выбрал гостиницу – не столько потому что не хотел «у нас», а просто никогда раньше в гостинице не жил.

Гостиница носила гордое название «Отель “Курортный”». Яну вдруг почудилось, что они с отцом поменялись местами: теперь он приехал повидаться с отцом и будет жить в гостинице.

«Перемена ролей» продолжалась. «Я покажу тебе город», – объявил отец. Они ходили подолгу, подъемы чередовались со спусками – город был холмистым. Яна мучило, как отец пересиливает усталость, замедляет шаг – одышка, но продолжает говорить о какой-то башне («крепость, двенадцатый век») – и снова задыхается. К счастью, подошло время обеда. В ресторане он тяжело опустился на стул и все продолжал говорить. «Я тебя кебабом угощу, ты такого кебаба не пробовал…»

Отец был прав – такого сочного кебаба Ян никогда не пробовал, как и вина, темно-алого, прохладного, обманчиво-густого на вид, но легко льющегося в бокал. Отец много расспрашивал об армии, но что можно было рассказать? «Азбука Морзе! – подхватывал отец. – Я помню, точка-тире. Знаешь, я в детстве увлекался, да все мальчишки у нас…» Ел он мало и подкладывал Яну на тарелку зелень с большого блюда, перечисляя названия трав, которые сын тут же забывал. Может, и запомнил бы, и даже название вина, так ему понравившегося, если б отец не хватался часто за галстук, оттягивая узел и ловя воздух. И не меньше, чем галстук – отца, Яна душила жалость к нему.

Ресторан располагался на холме, с которого был виден весь город. Он лежал в котловине, словно в чаше, на дне которой бирюзой голубело море; длинной каймой тянулась набережная. Воздух был накален щедрым солнцем. У гостиницы отец опять пригласил зайти «к нам», однако уже не столь энергично; смотрел неуверенно, готовый к отказу.

Почему не пошел, Ян и сам не понимал. Он не узнавал – и не мог узнать – город, из которого был увезен в свои два года, но непостижимым образом это блюдо с ароматной зеленью, неподвижный зной, слоящийся от жары воздух и голос отца, ничуть не изменившийся, вызвали в памяти комнату – большую, прохладную, с длинным балконом, опоясывающим дом. Дом, где жила толстая женщина, которую отец называл «мамой», что очень смешило маленького Яника. «Стерва, настоящая стерва», – говорила мать. Стерва была его бабушкой, но никогда не стала ею, как он сам не осознавал себя ее внуком. И значит, пойти «к нам» означало встретиться с этой незнакомой толстухой, в придачу к отцовой жене и дочке, «сестричке». Нет, отец ничего не рассказывал о ней, но понимая объективно, что «сестричка» давно не младенец, Ян не мог ее представить выросшей; жена отца была и того абстрактней.

Наконец аэропорт, ор и шум, влажный от пота лоб отца, тугой его галстук…

– Да сними ты его, пап!..

Ян не помнил (а помнил ли отец?), когда в последний раз он произносил это слово. Мучительно было видеть улыбку на больном усталом лице. Они пристроились у закрытого киоска. В помещении стояла плотная жара, у отца по виску тек пот. Он вытащил из кармана пиджака деньги: «Возьми, возьми. Купи себе костюм. Или транзистор, я знаю…» Раздраженный женский голос объявил посадку.

– Приезжай! – просил отец.