Адино кудахтанье над одной несчастной статьей тоже раздражало. Всего-то три публикации нужно, а шуму… За каким чертом она возится, кому ее кандидатская нужна? Какие-то курсы нашла, Джека Лондона читала в оригинале. Философию брала штурмом, как Эльбрус; цитаты из Гегеля наизусть учила. Потом говорила со значением: «А знаешь, в этом что-то есть». За кого ни возьмется, в каждом «что-то есть».

…Они с Яном часто ехали по утрам в троллейбусе вместе, но о работе не говорили: половина троллейбуса – сотрудники. Вернее, Яков не говорил: нечего парню голову забивать. Тем более сейчас, когда недавно похоронил отца. Молчит – его дело; захочет – сам что-то скажет. Однако не удержался от вопроса: «Йоську видел? Ну, Иосифа». – «Видел, – удивился тот. – А ты его знаешь?»

Еще бы не знал. Йоська бегал за Адой, это было понятно, хотя сестра делала вид, что ей безразлично, а на него покрикивала: «Уроки делай, сопляк!» Ему, «сопляку», было лет тринадцать, он в музыкальную школу ходил, что рядом с университетом; вот там на углу регулярно торчал Йося: ждал, когда лекции закончатся. Сестра выходила с безразличным видом, по сторонам не смотрела; зато всем из окна школы было отлично видно, как этот болван идет за ней. Студентки переглядывались, посмеивались. А потом приехал Исаак и просто сменил брата на углу, вот так. И Йоська устранился.

В ожидании предзащиты Яков нетерпеливо листал календарь. Прошло долгое похмелье после октябрьских; в ноябрь как-то не уложились. Наконец высветилось девятнадцатое декабря (простое число), и все вроде бы складывалось идеально, только Гринвалдс укатил в командировку, куда можно было заслать любого лаборанта.

Дальше Яша знал: надвигался Новый год, пред- и послепраздничная суета, как уж и полагается. Все чаще казалось, что происходит нечто странное, парадоксальное, словно кто-то перенес действие из институтской лаборатории прямо в абсурдный мир Кафки. Завлаб улыбался, подходил своей пружинящей походкой, непременно протягивал руку. Не только Якову – всем, включая практикантов. Образец демократичного руководителя.

Прошел Новый год, а первого января непривычного пока семьдесят шестого позвонил Аркадий: «Поехали на взморье». – «Сбрендил?!» – «Яша, дело есть».

Яков знал эту идиотскую манеру друга – прыгать в электричку и ехать на взморье. «Проветрить мозги», как называл это Аркадий. «Проветривать мозги», шатаясь по снегу?.. Но голос друга звучал так, что Яков уже напяливал свитер.

Они встретились на вокзале, приехали на знакомую, но неузнаваемую на зимнем ландшафте станцию и вышли к морю. Серое небо, снег и серая тяжелая вода. Только здесь Аркадий сказал: «Я уезжаю, Яша». – «Куда?» – спросил Яков, закуривая сигарету, хотя вопрос был нелепым: не на экскурсию же по Золотому кольцу. «В Израиль». – «А не в Америку?» – «В Америку надо здоровым ехать, – усмехнулся тот, – зарабатывать деньги, сам понимаешь. А в Израиле Инке сделают операцию. Здесь безнадега».

Речь шла о дочке Аркадия. После какой-то травмы – Яков не знал подробностей, ибо к детям был равнодушен и в семейные дела приятеля не вникал, – у девочки начал расти горб. Ее ругали за плохую осанку, потом спохватились… «Она полгода в гипсовом корсете провела, – продолжал Аркадий, – а результат нулевой». Как-то, зайдя к Аркадию после работы, Яков увидел Инку, похожую на росток из прошлогодней картофелины – кривой, бледный и чахлый.

Поднялся ветер. Солнце так и не выглянуло. Начало темнеть. Яков чертыхался себе под нос – в ботинки набился снег. Они вышли на проспект, Аркадий повернул направо: «Тут хороший бар недалеко; зайдем?»

Яков настолько продрог, что зашел бы хоть в преисподнюю. В баре все было красно-багровым: ковер, обивка сидений, абажуры светильников. «Прямо бордель», – оживился Яков. Они заказали коньяк и два шницеля с обнадеживающим названием «Как у мамы дома». «Вдруг у мамы не все дома?» – пошутил Яков, не любивший общепита. «Не капризничай».

Попробовав, оба решили, что шницель, пожалуй, лучше домашнего. За кофе Аркадий продолжал: «Уволюсь к едрене фене – и сразу в ОВИР». – «А жить на что?» – «Теннисом займусь, тренеры летом нужны во как!» – он провел ребром ладони по горлу.

А зимой? – тоскливо подумал Яков. Жрать-то надо каждый день.

– В крайнем случае, к тебе приду, – улыбнулся Аркадий, угадав. – Есть шницель, как у мамы дома. У твоей.

Помолчали. Взяли еще коньяку.

– Я тебе первому говорю, Яша. Думай сам. Или берешь Гриню в соавторы, или…

– Что «или»?

– Да ничего. Попортят тебе крови, перекроют кислород.

– Э-э… слабо мне кислород перекрыть, это ты горячишься. Кто вместо меня будет рассчитывать критическую…

– Дурак ты, Яшка, – неожиданно жестко оборвал Аркадий. – Кому Гринвалдс велит, тот и будет рассчитывать. В пять раз дольше, чем ты, но кто считает? И защититься тебе не дадут.

– Тебе в твоем Израиле дадут?

– Я не за тем еду. Пускай Инку вылечат, а с голоду не помрем. А тебя, романтик чертов, из института выдавят; соображаешь?!.

После паузы Аркадий тихо сказал:

– А в Израиле ты смог бы работать. И как!..

Израиля мне не хватало, раздраженно думал Яков в электричке.

А шницель был хорош.

О том, что происходит вокруг Яшиной защиты, дома знали; сам он чаще всего говорил с племянником. Если бы дело происходило в армии, Ян посоветовал бы попросту «не залупаться», потому что Яков именно «залупался». Но применимы ли законы сосуществования в армии к научному миру, где нет портянок и макарон по-флотски, где завлабу не нужно отдавать честь, а сам он эластично, как пожилой гимнаст, идет по коридору, здороваясь за руку со встречными? Ян понимал, что задача имеет только одно – подлое – решение, которое все бы поняли и приняли. Бесплатных пирожных не бывает, и… «все так делают», все идут на компромисс, не «залупаются». И в то же время он понимал: завлаб ожидал, когда Яков «козырнет», то есть именно отдаст честь – честь авторства книги, которую написал – один. Яша на это не пойдет – он признает только гамбургский счет…

Раньше, видя его за работой – азартного, раздраженного и совершенно глухого к окружающему миру, – именно таким Ян представлял себе ученого. С тем же успехом он мог изучать жизнь латиноамериканцев по книге «Сто лет одиночества».

Вернувшись домой после «черного дня календаря», он слышал все звуки и голоса как будто через наушники. Главным было другое, и через это другое временами пробивались голоса матери, бабушки, Якова.

Пап, я ничего не сделал. Я не купил ни костюм, ни транзистор. Покупки нужнее были отцу, чем ему самому. А вышло – отец дал деньги, чтобы он прилетел на его похороны.

Теперь он обращался к отцу: «пап». Так дети просят купить мороженое, пистолет «как у Валерки», щенка. Наверное, в давнем, забывшемся детстве действительно говорил так: пап! – однако не помнил; хотя вырвалось это слово в тот единственный раз, когда чертов этот галстук… И какое у него лицо стало счастливое, а ведь тогда – да что тогда, много раньше! – был совсем больной. «Сердце на ниточке висело», – говорил Иосиф.