Когда к Рождеству, к 25 декабря, женщинам все еще не удается приехать, Золя начинает впадать в уныние. «Здесь такой холод, какого я в Париже ни разу не испытывал, и я брожу по улицам как неприкаянный. Пока мне приходилось бороться, я еще мог мириться с тем, что мы в разлуке, но теперь, когда я пристроен, вы и представить себе не можете, до чего мне не терпится вас увидеть… Какое печальное Рождество! Я весь день дрожал от холода; сейчас пойду встречать вас на вокзале, и, если вернусь домой без вас, мне будет очень грустно».[68]

И все-таки Рождество он встречал один. Путешественницы добрались до Бордо лишь в ночь с 26 на 27 декабря: им пришлось целый день провести в Фронтиньяне, потому что пути были завалены снегом.

Семья кое-как разместилась в тесной квартирке, которую Золя успел к этому времени снять в доме 48 по улице Лаланда.

Едва обосновавшись на новом месте, Эмиль забеспокоился о своем батиньольском доме. До него дошли слухи о том, что дом реквизирован, и он тотчас написал Полю Алексису, забросав его вопросами: «Не разорен ли сад? Какие комнаты отданы захватчикам? Занят ли мой кабинет? Осталась ли мебель на прежних местах или ее подняли на верхний этаж, ведь это можно было сделать только через окна?.. Что стало с бумагами, лежавшими у меня в ящиках письменного стола, в шкафчике и в секретере, не выбросили ли их? Не перебили ли посуду? Не разграбили, не украли ли чего-нибудь?.. Впрочем, надеюсь, что жилище мое было занято в соответствии с требованиями закона и при участии комиссара. Надеюсь также, что были наложены печати и составлена опись… Я на особом положении: в качестве должностного лица, в качестве секретаря Глэ-Бизуэна я имею право на неприкосновенность моего жилища. Так вот, соблаговолите передать это консьержу, домовладельцу, мэру и всем тем, кого встретите… В каком состоянии должен сейчас быть бедный мой кабинет, в котором я с таким усердием приступил к работе над моими „Ругон-Маккарами“!»[69]

Поль Алексис, не дожидаясь просьбы Золя, уже осмотрел его дом и отправил писателю подробный отчет о том, в каком виде этот дом застал. Однако письма разминулись, и послание Поля Алексиса достигло Бордо с большим запозданием. «Батиньоль не обстрелян, – читал Золя, получив письмо, – но часть вашего жилища была реквизирована мэрией Батиньоля для того, чтобы на время осады приютить семью беженцев. Все попытки предотвратить эту неприятность, как я неоднократно предотвращал другие аналогичные, были тщетными. Да, дорогой мой Эмиль, horresco referens,[70] целая семья, отец, мать и пятеро детей!.. Спешу прибавить с тем, чтобы вас успокоить, что в их распоряжение был предоставлен лишь первый этаж. Полотно Мане, ваше столовое серебро, прочие разнообразные предметы, которые вы оставили разложенными на столах, были моими заботами перенесены на второй этаж. Я несколько раз, проходя мимо, заглядывал в дом и могу надеяться на то, что, вернувшись, вы обнаружите здесь не слишком большой ущерб. Скорее всего, отделаетесь тем, что придется заново перетянуть матрац».[71] Золя был удручен полученным из Батиньоля известием, однако сознавал, что ему еще повезло по сравнению с соотечественниками: у многих из них дома были вообще разрушены или еще хуже – кто-то из близких пал в бою. Работая секретарем у Глэ-Бизуэна, Эмиль горел желанием вернуться в журналистику и, охваченный нетерпением, письмом предложил свои услуги Луи Ульбаху, главному редактору «Колокола». Предложение было принято.

Тем временем события в стране развивались стремительно. Истерзанный Париж предпринимал тщетные попытки разжать тиски пруссаков. После тяжелых и кровопролитных боев Жюль Фавр и Бисмарк подписали перемирие. В Туре Гамбетта последний раз объявил мобилизацию, призывая к оружию население оглушенной своим поражением страны, которая сейчас единственно, чего хотела, это зализать свои раны. После проведенных в атмосфере паники выборов в законодательные органы в Бордо начались заседания Национального собрания. Тьер был избран главой правительства, прусские войска, празднуя свою победу, прошли парадом по Елисейским Полям, а новые депутаты подписались под условиями перемирия, по которым Франция лишалась Эльзаса и значительной части Лотарингии и обязывалась уплатить Германии военную контрибуцию в размере пяти миллиардов франков.

Золя был глубоко удручен итогами этой жестокой войны, которой вполне можно было избежать, и в то же время возмущался самоуверенной наглостью победителей. Теперь, когда Францию оскорбили и унизили, он, сын итальянца, чувствовал себя французом в большей степени, чем когда-либо.

После того как правительство национальной обороны сложило с себя полномочия и Глэ-Бизуэн покинул Бордо, у Золя единственным источником дохода остались его журналистские гонорары, больше ему рассчитывать было не на что. Однако он не дрогнул, и даже больше того, ему, как это ни странно, стало казаться, будто только что пережитое страной чудовищное кровопролитие открывает людям его поколения дорогу к светлому будущему. «Я чувствую обновление, – еще раньше писал он Полю Алексису. – Мы – люди завтрашнего дня, и день наш настает».[72]

Золя поручил своему младшему другу привести в порядок батиньольский дом, только что освобожденный от постояльцев. Он рассчитывал вернуться туда, как только ход событий даст ему такую возможность. «Посылаю вам чек на пять франков, – пишет он, – велите садовнику подрезать мои розовые кусты, деревья и виноградник. Прошу вас особенно позаботиться о моих розовых кустах – тех, что высажены на первой клумбе. Землю пусть никто не трогает, в нее зарыты луковицы тюльпанов и лилий, их могут повредить». И заканчивает письмо ставшей уже традиционной формулировкой: «Скажите себе, что пришло наше время. Мир установлен. Мы – писатели завтрашнего дня».[73]

Завтра наступит завтра, а пока писатель посылает в «Колокол» исполненные ярости и вдохновения статьи на тему о политической жизни Бордо. Национальное собрание при ближайшем рассмотрении оказалось отчаянно реакционным, поскольку состояло по большей части из невежественных и самодовольных именитых граждан, избранных в сельской местности. Заседания проходили в городском театре. Золя, ежедневно на них присутствовавший, подробно описывает обстановку: сумрачный зал, три люстры, освещающие красные скамьи, сцена с поднятым занавесом и салонным убранством, задрапированное пурпурным бархатом возвышение, – и заключает свое описание словами: «Здесь будет казнена Франция».

Он обличает неблагодарных провинциальных депутатов, посмевших оскорбить Гарибальди – этого героя, который с оружием в руках служил Франции и провинился лишь тем, что пожелал остаться итальянцем. Он с изумлением слушает поток брани, который обрушился на Виктора Гюго, депутата от Парижа, когда тот попытался вступиться за Гарибальди. Он смотрит, как коротышка Тьер взбирается на трибуну, и находит, что он, с его хитроватым видом и плавным красноречием, в совершенстве воплощает усредненные достоинства страны. Золя с горечью наблюдает за дрязгами и перебранками всех этих новичков-депутатов, которые сваливают друг на друга ответственность за поражение. «Вы, разумеется, не имеете ни малейшего представления о том, как выглядит это Национальное собрание, – пишет он в одной из статей. – Я не хотел бы проявлять к нему неуважение, да и времена сейчас такие, что не располагают к веселью, но как не сказать, что наши деревни и в самом деле прислали сюда славных ребят, при виде которых карикатуристы пришли бы в восторг. Представьте себе мелких помещиков времен Карла Х и Луи-Филиппа, слегка запыленных, но великолепно сохранившихся. Самое немыслимое – их шляпы разнообразных форм. Эти славные люди с тех пор, как пала монархия, жили себе на своих землях и только что оставили своих фермеров, чтобы присутствовать при последних днях республики. Иные ведут себя совсем по-ребячески. Большинство даже не умеет поднять руки, чтобы проголосовать».