первых колонн, была несколько озадачена. Знали польскую кавалерию: франтоватые офицеры, ухоженные кони, седла и сбруя пахли кожей, а тут… Вместо сапог – ботинки с обмотками, лошаденки слабые, поводья из брезента. Что за нищеброды?!

Но довольно скоро пугачевцы убедились в обманчивости первых впечатлений: сильная рука пришла. С недельку русские и немцы стояли в городе параллельно. После совместного парада в Бресте немцы ушли, и стало ясно, какой в доме хозяин объявился.

Жители Пугачева, да что там жители, Славка еще помнил, как неподалеку, через речку Мухавец, лагерем стоял польский батальон и строил под себя городок и полигон. Разумеется, это притягивало мальчишек как пчел к цветам. Мухавец мальчишки переходили вброд рядом с разрушенным в Первую Мировую мостом, который сейчас назывался Суворовским. Река в том месте была неглубокой, приходилось проплыть всего метра два-три. Одежду привязывали к голове брючным ремешком. Перебравшись через Мухавец, шагали напрямки к полигону. Военные обжили милый соснячок и с наступлением тепла разбили армейские палатки. Вплоть до окончания строительства городка здесь каждую весну проходило торжество. Играл духовой оркестр, проводились соревнования по перетягиванию каната, солдаты, жолнезы прыгали в мешках. Победителей награждали конфетами, шоколадками, печеньем. Местный люд в соревнованиях не участвовал, шли просто на праздник – с Вульки, Волынки, Пугачево. На открытие, как водится, подтягивались торговцы, прикатывали на повозках товар – печенье, конфеты, колбасу… Ну, и Кухарчики были среди них не последние.

Так было до 1939 года.

Потом все изменилось.

С приходом Советской власти предпринимательская жизнь Кухарчиков резко дала крен. Нет, их не раскулачивали, но с приходом таких явлений как совхозы, комиссары возможности ведения свободной торговли были сильно ограничены. Да и делиться теперь приходилось порой без взаимного согласия. Дед Зосима не принял новую власть. Но и бороться не стал. Удалился на дальний хутор. Занимался хозяйством «неглыбким», возился с внуками, когда приходили, в общественной жизни не участвовал. Хутор от Пугачево был в четырех верстах.

Сыну Зосима говорил:

– Разумей, Астап, я не супротив Савецкой але какой-либо иной улады. Улада – это парадак и закон. Без яе буде хаос. Улада – хэто обарона. Я за то, каб улада гаварыла со сваим народам. Ведь яе предзначэння ву том, каб вести народ да святлае жызны. Улада не вырабляе прадуктов, не пашет зямлю, не сее хлеб. Гэта робит народ. И я гатовый гэта рабить, я умею и люблю працавать на зямли. Я гатовый кармить уладу. Але я ж чалавек. У мяне есть гонар и годнасть. А савецкая улада патаптала их. Оны прыйшли на гэту зямлю з зброю, захапили силай. Усталявали свае парадки. Прыдумали и выдали законы, яки дазваляють им брать усё, што трэба. Не пытаючыся пры гэтым тых, хто вырабляе гэта «усё». Ведь зувсим нескладано, имеючы в руках зброю адбрання усе належатие людям прадукты. Я нонче адчуваю сябе бясправным.

Астап новую власть принял сдержанно. По-крестьянски не спешил. Принюхивался, присматривался. Первые шаги Советов давали нешуточные преференции за лояльность. Власть откровенно заигрывала с местными. К примеру, Лизе без вступительных испытаний дали место учиться в Минске. Что со времен императорской России было невиданным. Это открывало перспективы. Опять же Славка подрастал. Поэтому хоть Астап взгляды отца разделял, но открыто протестовать тоже не стал, внешне он принял и соблюдал правила. В Пугачево он бухгалтером, прям как его прадед.

– У вас все готово? – спросил Макс Кенке у Астапа.

Астап оторвался от тяжелых мыслей. Гости нагрянули неожиданно. Макса Кенке он знал уже почти год. Если бы знал Господь, сколько раз Астап проклинал тот чертов день, когда оказался в руках этого парня с прозрачными глазами. Работа счетовода всегда была связана с махинациями. Астап не стал исключением. Работал с цифрами, потихонечку минусовал, плюсовал. Сильно не грубил. Поэтому все было тихо, и копеечка какая-никакая домой шла. Но в тот чертов день в августе 1940 года случилось то, что обычно случается с вороватыми чинушами. Не выдержала душа поэта, не смог. Соблазнился! Подзаработал. Все бы ничего, но из-под земли вырос сотрудник НКВД. Вот этот самый Макс Кенке. Только тогда он назывался Крамаренко Николай Петрович. Быстренько обрисовал незадачливому счетоводу перспективы маршрута в места не то, что не столь отдаленные, а вообще-то весьма и весьма отдаленные от Пугачево. Добавил ужастиков про «врага народа» (к слову сказать, изобретение вовсе не Советской власти, а господина Робеспьера в известной революции), про незавидную участь жены и детей «врага народа» и т.д. Долго расписывать не пришлось. Астап, как любой еврей, был человек неглупый, поэтому предложил решить вопрос миром. Решение нашлось. Подписал Астап документик. И с этого момента жизнь его изменилась.

Оказалось, что Крамаренко совсем не Крамаренко, а Макс Кенке. А Астап теперь агент немецкой разведки. И невыполнение приказов нового начальства грозило разоблачением перед НКВД и ни о какой Колыме в этом случае речь уже не шла. А вот бонусы за хорошую службу авансом были выданы. Продовольственная, финансовая поддержка; в тайном месте у Астапа лежали документы на всю семью, с которыми он мог уехать в Европу после присоединения территории Белоруссии к Великой Германии. К началу сорок первого года настроения в приграничных районах Белоруссии склонялись в прогерманскую сторону. Настораживала, конечно, информация о еврейских погромах. Но евреи не были цельным образованием. Поэтому то, что происходило на территории Западной Европы виделось маловероятным здесь.

***

На площади неподалеку от входа на вокзал стоял ГАЗ, окрашенный в защитный цвет. К нему Стебунцов и вел. Знаменитая «полуторка». Мамин видел такие неоднократно в музеях и на выставках, посвященных великой отечественной войне. Но те машины не впечатлили Мамина, как эта. На выставках стояли отполированные, отмытые, с начищенными колесами. Они походили на праздничные медяки. Здесь стоял труженик. Невысокий (голова Мамина была выше борта кузова), запыленный, он стоял задумчивый и грустный посреди серой реальности. Вдруг Мамин осознал, что бросается в глаза. Отсутствие вычурности, крикливости в антураже. Все такое вдумчивое, серьезное и основательное. Основательные люди, одетые в простые, неброские одежды. Даже девушки и женщины, одетые в приятные и даже яркие цвета, возможно, из-за покроя, не теряли достоинства и приличия. Нет, то, что должно было быть выпуклым, было таким более чем. Но в отличие от мира Мамина здесь не было разнузданности и развязности. Не ходили девочки подростки в «кричащих» мини юбках, мальчики не заплетали косы и не красили волосы, не сидели на кортах чечены-таксисты, с забитым под губой «насваем», заплевывая не хуже породистого верблюда все в округ себя. Да, в этой простой, но с достоинством,