– Сдюжим! – уверенно ответил Погорский. – Не всякий русак трусак, есть и храбрецы средь них!

– Возьми торбу, – выдохнул Захаров и протянул сосуд Погорскому, – а то я лопну от жадности.

Погорский пояснил, что такие кожаные сосуды делаются специально для хранения кумыса и называются они саба. Родион поинтересовался, откуда ему все это известно, и Федор, чтобы скоротать однообразие пути, рассказал следующую историю.

Лет семь тому назад кочевали киргизы неподалеку от их Кирсановского форпоста. Казаки в ту пору стога метали, к зиме готовились. Приблизились степняки к Яику, встали стойбищем и на торги начали приезжать. Торг вели по принципу «баш на баш», у кого что было при себе. Случилось так, что с одним старым аксакалом приехала верхом на резвом коне красивая девушка.

– Видели бы вы, братцы, эту степную лань! – не удержался от восхищения и прищурил глаза Федор. – Кажись, тронь ее руками, и она взовьется вся почище верткого налима! Побился я об заклад, что проберусь к той красотке в юрту и полюбовно поговорю с ней.

Захаров даже подскочил в седле и от восхищения чужой смелостью хлопнул себя по коленям. Родион снисходительно улыбнулся. Ему, спокойному по натуре человеку, такие похождения казались всегда за небылицу, придуманную ради забавы, а то и похвальбы.

– И что бы вы думали? – озорно щерил крепкие зубы Погорский. – Пробрался. Дождался, когда белобородый аксакал вышел присмотреть за конями, отодвинул полог войлочной юрты и скакнул будто серый волк в овчарню к молодой ярочке. Думал, девка от радости на моей бычьей шее повиснет, а она, глупышка несмышленая, визг учинить надумала. Да такой, что и за Яиком наши дозорцы слышали. Сбежалась ее родня, соседи, и начался у нас задушевный разговор. Толмача, к несчастью, не случилось тем часом, по темноте своей и необразованности говорили больше кулаками, а не языком. От того разговора и случилось у меня такое неприятное телесное расстройство.

Федор пояснил, что в той драке кто-то из киргизов в запальчивости махнул ножом. Еле уняли кровь, когда общими силами разметали в прах юрту и раскидали тонкие жерди, а казака насилу-таки связали. Ухо же только под утро отыскали под рухнувшими войлочными кусками.

– Я ей, девке, ухо-то и отдал, – усмехнулся Погорский. – Носи, говорю, заместо амулета на грудях своих пышных да помни про лихого казака Федьку.

Родион полюбопытствовал, крепко ли били его, связанного?

– Связанного вовсе не били, зря наговаривать не буду. С месяц ходил я у них в заложниках, выкупа ждал от своих родичей. Да в одну темную ночь та девка выманила меня тайно за край стойбища, подвела вот к этой дивной лошадке, дала плеть в руки, а на расставание обняла за шею и поцеловала в губы. Да и был я таков! Но по сей день, братцы, жалею, зачем не поднял ее в седло и не умчал к себе в форпост? Окрестил бы в нашу веру, обвенчались бы и зажили счастливо, видит Бог… С той поры и живу один. Пошел бы в монастырь, – закончил свой рассказ Федор шуткой, – да жаль холостых…

Впереди неожиданно послышались возбужденные крики:

– Эньба! Река Эньба!

– Чу, дошли, выходит, братцы! – встрепенулся Погорский и пустил коня вскачь догонять купцов и Кайсар-Батыра.

Караван поднялся на небольшой увал, и впереди, в трех верстах, открылась река, вся в зарослях краснотала, да редко где живописно поднимались раскидистые ветлы – диво для степных мест. А за рекой – большое стойбище кочевников: сотни юрт, табуны коней. Дальше к горизонту – тучами ходили стада овец. Все это под розовыми лучами заходящего солнца выглядело внушительно, красиво, но караванщикам хотелось скорее сойти с коней на землю, очутиться у прохладной колодезной воды и пить, пить досыта, а потом лечь у жаркого костра, вытянуть натруженные долгой ездой ноги и спать… Отоспаться наконец-то за минувшие бессонные и тревожные ночи.

Три восьмигранные юрты, как три большие копны сена, прилепились друг к другу – это Большая Юрта, походная ставка Нурали-хана. В одной хан спит, во второй принимает гостей, в третьей жены готовят хану и гостям пищу, кормятся сами, беспрестанно бранятся и здесь же досматривают детей.

Сзади Большой Юрты полукругом разместились со своими семьями ханские родственники, среди них на почетном месте мать нового хана – Пупай-ханша, умная и уважаемая на русской земле женщина. За юртами ближней и дальней ханской родни стояли потрепанные не одним кочевьем юрты «соседей». «Соседи» обслуживали большую ханскую семью, знатных баев и старшин. Это были табунщики, пастухи, доильщики кобылиц, водовозы…

Неподалеку от становища раскинулся просторный открытый загон, но в это теплое утро овцы были на выпасе в степи. Рядом с загоном на привязи стояли десятка три одногорбых верблюдов.

Прознав от Кайсар-Батыра об отъезде из ставки Нурали-хана, российские купцы в первое утро отсыпались вволю. Герасим, привыкший вставать рано, вылез из небольшой юрты, где ему временно дали место, оглаживал всклокоченную во сне рыжеватую бороду и, жмуря глаза от встречного солнца, смотрел, как ханские работники сноровисто ставили новую юрту неподалеку от реки Эмбы, рядом с сильно прореженными на топку зарослями краснотала.

Герасим понял, что в этих юртах будут жить прибывшие караванщики, не смог долго стоять без дела, подошел к работникам и сказал возможно приветливее:

– Бог в помощь, добрые люди. Возьмите и меня в швою артель.

Молодой сухощавый киргиз вытер влажный лоб рукавом старенького ватного халата, с недоумением вскинул на крепкого рослого уруса живые, продолговатые глаза, что-то сказал по-своему напарнику, старенькому и седоголовому.

– Ассалам алейкум, – приветливо поклонился старик и еще что-то проговорил, но из прочих слов Герасим только и уловил знакомое «мирза», то есть «господин».

– Галейкум, галейкум. – Он поспешил повторить чужое слово, пока оно звучало в ушах, и тоже, но не так ловко, поклонился рукой до земли, а не приложив ладони к груди, как это делают киргизы. Его поклон вызвал дружелюбные улыбки работников.

– Мой мирза там, – и Герасим указал на юрту, где еще спал Данила Рукавкин, подложил под щеку ладонь, закрыл глаза и захрапел так, что из соседней юрты выглянула испуганная пожилая женщина, повязанная белым платком.

Работники засмеялись, закивали, давая понять, что им это хорошо знакомо: мирза спит, а они уже работают.

– Кенжем?[15] – спросил старый работник у Герасима и ткнул черным пальцем ему в грудь. – Кенжем юрта?

Герасим не понял и в огорчении развел руками.

– Ни бельмеша не шмышлю, – вырвалось у него еще одно слово, которое он неоднократно слышал от Кононова.

Молодой работник огляделся вокруг, поднял с земли обломок шеста, ткнул пальцем сначала в Герасима, потом в обломок, положил его на согнутую левую руку и стал укачивать, прижимая к груди, будто малое дитя.