В одно такое скучное пасмурное утро Данила Рукавкин столкнулся с Петром Чучаловым около юрты Малыбая и, маясь он безделия, полюбопытствовал, скоро ли возвратится хан и долго ли каравану еще стоять в этом стойбище.

– Может, что слышал, Петр, от ханской родни? У меня уже не единожды левая бровь чесалась! А по народной примете это к большой дороге!

Чучалов улыбнулся, потрогал пальцем подживающую рану на скуле и не упустил случая выказать перед караванным старшиной важность порученного ему от губернатора дела. Доверительно, полушепотом сообщил:

– Завтра извещусь об этом от самой Пупай-ханши.

Но и без уведомления Пупай-ханши прослышали караванщики, что для установления мира между соседними народами хивинский хан Каип пожелал взять в жены среднюю дочь Нурали. А это значило, что, пока сватовство не состоится, караван не сдвинется с берегов Эмбы ни на версту.

Прознав об этом, Кононов в сердцах возмутился:

– Отопреют казачьи бока, прежде кончатся эти пересылки сватов! Дело ли казачье – на кошме валяться! – и неожиданно решил: – Едем, Данила, в степь. Погоняем за ветром, если никакой дичи по пути не подвернется!

Позвали Погорского и Родиона Михайлова, но Родион отказался ехать: малость нездоровилось, чтобы на коне по степи носиться, а самое главное – хотелось прикинуть, не прогадал ли он в торге со здешними киргизами? Есть ли прибыток купцу? А то, быть может, и нет резона ехать дальше? Взять да и расторговаться здесь!

Данила понял состояние товарища: чужая короста на теле куда хуже своей! – не стал настаивать. В степь, вниз по течению Эмбы, поехали втроем.

– Кхм. Сказывали мне здешние киргизы, что там заросли гораздо гуще, а днями пастухи у озера будто пернатую дичь видели, – пояснил Кононов выбор пути. Сидя в седле, он старался держаться статно, молодецки и не горбить спину, согнутую годами нелегкой жизни на чужбине. – Даст бог, на стадо джейранов наскочим. А нет, так хотя бы проветримся, а то кумысом провоняли до исподнего.

– И себя показать хорошим людям не грех, – подбоченился Федор. Они как раз проезжали мимо юрты, у которой толпились шумливые молодые киргизки. Погорский лихо заломил баранью шапку так, чтобы прикрыть отрезанное ухо, выставил черные вьющиеся кудри. Не стерпел и подмигнул крайней девушке, которая стыдливо прикрыла широкоскулое смуглое лицо рукавом, однако не отвела восхищенных глаз, засмотрелась на плечистого батыра-уруса.

Заслышав конский топот, из юрты выглянула пожилая киргизка, опытным взглядом поняла в чем дело и тут же с бранью напустилась на девушек, неистово размахивая руками и ударяя себя по лицу. Девушки пытались было возразить ей, но еще больше растревожили гнев бдительной аже[18]. Федор засмеялся, повернулся вполуоборот к юрте и громко, дразня старуху, прокричал девушке:

– Бата[19], карагоз![20]

– Бата, агатай![21] – радостно откликнулась девушка, но старуха схватила ее за руку и силой втолкнула в юрту. Встала перед опущенным пологом, уперла руки в бока с таким видом, будто готова была здесь же и смерть принять.

– Ох, Федя, ох, кречет ненасытный, остерегись, право, в чужих землях от бабьего соблазна! – пытался урезонить Кононов лихого молодца. – Не отсекли бы тебе и второго уха, до Хивы не доедешь в человеческом облике.

– Не беда, – беспечно, показывая белые зубы, отозвался Федор, оглядываясь на девушек. – Без ушей куда как способнее голову всюду совать, не цепляются.

– Григорий прав, Федор, – строго сказал Рукавкин, – в гостях мы, и есть должны то, что хозяева накроют на стол, а не шарить впотьмах по чужим чуланам, выискивая кусок полакомее!

Погорский смущенно крякнул, согнал с лица молодецкую беззаботность, ответил караванному старшине:

– Про таких, как я, говорят: с казака окаянного не будет и старика покаянного. Оно и правда, молодо – зелено, погулять велено. Я понимаю, караванный старшина, что гулять молодцу надобно в родимой горнице.

Отъехали верст пять от стойбища. Степь стала еще ровнее. К югу забелели пятна солончаков, слева от них на небольшом взлобке отара овец пылила тысячами копыт – перегоняли на новое пастбище. Серые, на сером фоне степи, овцы были почти невидимы, зато верховые пастухи на черных и гнедых конях заметны издали превосходно.

Впереди, к югу от речной поймы, открылось заросшее осокой и камышами озеро. Федор взял ружье на изготовку.

– Может, утка поднимется.

Объехали вокруг озера. Берег, истолченный глубокими частыми овечьими следами, напоминал перевернутую шляпку огромного обмолоченного подсолнуха. Куда реже попадались широкие вмятины от лошадиных копыт. Отыскали место водопоя, но пернатая дичь снялась уже недавно и отсюда: попадались свежие и чистые, не захлестанные еще осенними дождями утиные перья.

Оставили это озеро, круглое, саженей двести от края и до края, и поехали дальше полынной пахучей степью. Кони похрапывали, все норовили сорваться в бег, но всадники сдерживали их – прогулка еще только началась.

Переехали неглубокую сухую балку, по берегам которой изредка торчали уцелевшие кусты краснотала, вырубленного во многих местах, когда здесь надолго располагалось кочевое стойбище и ставили сотни юрт.

Миновали балку и снова ехали с версту полынной ровной степью. Наткнулись на второе озерцо, длинное и узкое, поросшее все тем же камышом. На чуть приметном береговом возвышении вокруг озера, среди высоких лопухов-репейников, густо переплелся полевой вьюнок, давно отцветший шершавыми коробочками. Когда Данила склонился из седла и сорвал одну из них, коробочка лопнула и на ладонь посыпались темно-серые бугорчатые семена. Здесь же, на берегу, уцелело от беспощадных копыт несколько десятков кустов желтой кашки, которую неохотно щиплют даже овцы.

– Не убить нам здесь бобра и не сыскать добра, – проговорил Федор, оглядывая пустую степь вокруг озера. – Хоть свищи вслед ветру, даже это не отзовется. Вот какие места есть на земле!

– Свисти, – откликнулся Григорий. – Свист деньгу наживает.

Вдоль узкого озера извилистой змеей с юга на север шло сухое русло, заросшее травой и заваленное круглыми шарами перекати-поля, которые здесь нашли наконец-то себе укрытие и покой от неугомонных степных ветров. Глубиной русло было аршина два или чуток больше, видны были следы когда-то скопленной дождевой воды.

Кононов направил коня по дну русла, в сторону реки Эмбы, до которой отсюда верст пять. Данила и Федор молча последовали за ним: не все ли равно, куда ехать.

За полверсты до Эмбы суходол раздвоился вокруг небольшого холма, на вершине которого среди серых высоких зарослей чертополоха торчала каменная глыба, издали похожая на старую женщину, которая присела отдохнуть над водной прохладой и от усталости сгорбила натруженную работой спину.