обречённые очень скоро бесследно раствориться в этой суете, штучки в сравнении с такими понятиями как Вера и Бог? Здесь я со своими «верхними» образованиями (плюс сданный когда-то кандидатский минимум) и Витя Студент со своим неоконченным строительным колледжем, прошлой отсидкой за пьяную хулиганку и недавно подрезанным ретивым участковым (за что сидеть ему, минимум лет восемь) — почти на равных. Глупо цепляться здесь за былые, очень относительные в масштабах Вечности, достижения. Потому что, кто окажется на тех самых главных ступенях выше и ближе, кто будет предпочтён, а кто отодвинут, а то и сброшен вниз, неведомо и непредсказуемо. Объяснений по этому поводу не последует никогда.

Только вслух и на эту тему я ничего говорить не собирался.

Молча разобрали мы свои вольные, доживающие последние дни, вещи. Молча оделись. Напоследок почувствовали, как испаряются с наших тел остатки вылитой накануне, не успевшей затеряться на этих телах воды. В обоюдном молчании был особенный смысл. Потому что говорить о пустяках, просто о чём-то, ни у меня, ни у Студента не поворачивался язык — в самом натуральном смысле этого выражения. Чтобы говорить на высокие, подсказанные самим смыслом православного праздника, темы — у нас подходящих слов не находилось. Честнее было в этот момент просто молчать.

Что мы и делали.

Не приходило в голову даже поинтересоваться, что каждый сейчас испытывает. Впрочем, и не было в этом необходимости.

Уверен, что в этот момент у Студента, так же, как и у меня, прибавилось внутри ощущения какой-то светлой правильности и определённости, за которыми явственно угадывались и Вера и Надежда.

Очень важное ощущение для арестанта, начинающего свой срок.

Как, впрочем, и для любого другого, в любой другой ситуации, человека.

Как дед Калинин детским писателем стал

Было Сергею Дмитриевичу Калинину уже пятьдесят с хвостиком, когда привёз он в зону по беспределу полученный червонец. За жмура. Которого не убивал. Даже в глаза никогда не видел. Ни мёртвым, ни живым.

Так в Отечестве нашем бывает. Потому что у Фемиды российской нынче глаза не то, чтобы тряпочкой стыдливо прикрыты — скотчем наглухо заклеены. Вместе с ушами. Зато на одеянии громадные карманы нашиты. Для рублей, долларов и прочих подношений. И в руках не весы, чтобы чью-то вину взвешивать, а калькулятор с уже стертыми клавишами, чтобы размер этих подношений определять.

По всем правилам предстояло ему со своей десяткой в зоне и остаться. Навсегда остаться. Потому как не для зоны этот возраст. То ли наши зоны на стариков не рассчитаны, то ли наши старики для них не предназначены. Короче, очень быстро умирают здесь старики. Он — выжил! Выжил только потому, что очень хотел рассказать на воле про то, что в неволе творится. Пафосно звучит, только никакого пафоса в его личных особенностях стремления к свободе не было. Каждый в неволе имеет цель, ради которой отсюда поскорее выбраться желает. Мало кто про это вслух говорит, некоторые в этом даже сами себе не признаются, но у любого арестанта такая цель присутствует. На автомате, на уровне инстинкта, чуть ли не у зверей позаимствованного. Кому не терпится к жене и семье вернуться. Кому позарез надо с теми, кто его посадил, поквитаться. Кто просто хочет как можно скорее эту самую волю с её бабами, с хорошей жратвой, с водкой, а, то и с кайфом наркотическим потусторонним, получить. Получить в неограниченном количестве и через край, фыркая и захлёбываясь, хлебать.

Впрочем, все эти философские выводы и логические обоснования сейчас, спустя три месяца, как по звонку расстался Сергей Дмитриевич с лагерем, для него и не важны были. Сейчас его только одно интересовало, как реально исполнить то, о чём он все десять лагерных лет думал и мечтал. Для этого только и требовалось, что подборку рассказов про житьё-бытьё в зоне в какое-нибудь издательство пристроить.

Эти рассказы ещё в пору неволи написаны были. Раньше никогда Калинин писательством не занимался, но образование высшее имел, литературу художественную читал и любил, так что особых трудностей, чтобы всё виденное и пережитое запечатлеть, не испытал. Куда сложнее было свои творческие опыты в зоне сохранить. Для этого свои откровения он с хитринкой под ходатайства по своей делюге маскировал. Так делал: в первых строчках писал, что обращается в Верховную Прокуратуру с просьбой разобраться с его насквозь несправедливым приговором, а дальше, со второй или с третьей строки, уже следовал текст про нравы в зоне, про какую-нибудь лагерную историю, чью-нибудь судьбу в деталях и подробностях. К тому же всё сплошняком писал, без разбивки даже на слова, не говоря уже про абзацы и предложения. Не раз эти бумаги мусорам на шмонах в руки попадали — сходило! Благо, среди них грамотные и догадливые — великая редкость.

На воле только и осталось, что в этих черновиках разобраться, один рассказ от другого отделить, кое-что по стилю поправить, на компьютере набрать. На всё это первые три месяца свободы и ушли, а дальше… Дальше началось то, к чему он с учётом всего своего жизненного, включая бесценный тюремно-лагерный, опыта совсем не готов был.

В первом издательстве его дамочка встретила. Внимательная, показалось, даже неглупая, настолько её вопросы в тему приходились. Правда, не по возрасту коротка юбка на ней была, да и макияж опять по той же причине ярковат был. Только стоило ли на эти мелочи внимание обращать? Ведь за десять лет жизнь на воле вперёд идёт, а не на месте, как в зоне топчется. Потому и мода, привычки, манеры — всё меняется и то, что человеку, десять лет на воле отсутствовавшему, кажется странным, на самом деле — вещь естественная и заурядная…

Чутко дамочка Сергея Дмитриевича выслушала, вопросами своими только помогала. И рукопись, и флешку со всеми рассказами попросила оставить, обещала через пару дней позвонить. Со звонком не обманула, но ничем конкретным не обрадовала, только попросила:

— Дайте мне, пожалуйста, ещё неделю… Читаю внимательно… И проконсультироваться надо… С людьми серьёзными встретиться хочу…

Тогда таинственным её голос Калинину показался. А ещё ему показалось, что от этой таинственности счастливой надеждой повеяло.

Через неделю дамочка, действительно, позвонила, время встречи назначила. Почему-то встретиться предложила не в издательстве, а в кафе ближайшем. Последнее Калинина совсем не обрадовало. В голове сразу несложная схема отстроилась: два кофе — это рублей пятьсот, минимум, четыреста, если ещё колы или фанты ей захочется или, не дай Бог, пирожное пожелает — за тысячу перевалит…

Ни скрягой, ни жлобом он