Катя, которую бабушка сразу настроила на опыт своей послевоенной юности — терпеть все, даже не спросила себя, почему этого не делала. Не знала такого варианта. Только госучреждение, трудовая книжка и пять этажей комнат с десятью стервами в каждой. «Так можно было обойтись без Анны Юльевны? Самой устраиваться и не обязательно сюда? — думала она. — Все это время у меня были перспективы? Странно».

Девушка быстро осознала, что примерно так существуют и врачи, и менеджеры. И, страшно подумать, владельцы этой клиники и других. Различие лишь в количестве денег, которые они получают и тратят на места, где живут, учат чад, куда ездят отдыхать и развлекаться. И такие, как она недавняя, общежитские, пашущие за копейку на государство и мечтающие выбиться в люди из дворняг, и бомжи, завидующие дворнягам, тоже везде есть. А жизнь в столице или крупном городе всюду дороже, но независимей, чем в провинции. Дело лишь в проклятой начальной сумме, которая обеспечивает крышу над головой и кусок хлеба. Чушь. У нее всегда были крыша и хлеб. И она ненавидела их гораздо сильнее, чем предательское небо и верный голод. Значит, причина всех причин в ней?

Еще недавно, сходя с ума из-за невольного дезертирства Андрея Валерьяновича Голубева с поля ее боя за счастье, то есть возможность получать то, что хочется, Катя Трифонова едва не загнала себя в могилу такими бесплодными рассуждениями. Именно они грубо подталкивали ее к самоубийству. Кто-то из соседок приволок в комнату горшок с китайским можжевельником. То ли подарили — дешево и красиво, то ли стащила при озеленении убогого офиса, в котором работала. Одна ветка была гораздо длиннее остальных и причудливо изгибалась. Так Катю, посмотревшую на нее бездумно секунд десять, вдруг осенило: «В этой прихотливой колючей ветке смысла больше, чем во мне». Объяснить почему она не смогла бы. Просто взбрело в голову, которая безо всяких медитативных усилий норовила отключиться от действительности.

Если бы Трифонова читала нечто более серьезное, чем любовные романы, на которые в общаге была запись на месяц вперед, она не испугалась бы. Возможно, обрадовалась тому, что, испереживавшись, начала воспринимать философские сентенции из мирового пространства. Студенты такие вылазки за пределы разума любят. Не то чтобы им в них было хорошо и спокойно, но за ощущение избранности они готовы платить. Медицинская же сестра отреагировала расплывчатым диагнозом: «Это — патология». И стала оттаскивать себя от черты, на которой мысли не приходят, не лезут в несчастную башку, а распускаются в ней, будто всегда там были, только нагромождение всякого хлама их загораживало. Лечатся от этой болезни все одинаково: заставляют себя думать о еде, работе, хозяйстве и толпящемся вокруг народе. Это называется возвращением к жизни. И раз вернувшись, Катя бежала от обобщений и абстракций, как с пригорка от шипящего гусака: он уже давно стоит и расправляет клювом перья, а дитя все несется, вопя от ужаса и заглушая этими воплями тишину за спиной.

Именно поэтому она не зациклилась на вопросе о причинах. Со следствиями бы разобраться. А раз настрой был таким, организм гормонально подсуетился, дескать, у молодых есть бесплатные доступные удовольствия. Словом, девушка влюбилась. Разумеется, в хирурга. Общая участь тех, кто стоит рядом с усталым сосредоточенным богом, дарующим скальпелем жизнь. Надо не один год приучать себя к тому, что это существо — человек. Но даже матерые сестры часто готовы за него в огонь и в воду. Что уж о начинающих говорить. Для них еще неизвестно, кто важнее, первый мужчина или первый доктор, бросивший: «Работаем». От врача в любом случае неприятностей меньше.

Хирурги тоже относятся к своим помощницам с веселым уважением. Они готовы решать любые их проблемы и советом, и делом, лишь бы нос не вешали. Часто такое отношение принимают за надводную часть айсберга интимной связи. Так и есть. Только интим гораздо шире секса. И под водой у этих людей — множество совместных послеоперационных перевязок. Посмотришь на то, что приходится делать сестре, и чувствуешь: она все-таки больше мужик. Напарник. С ней, лапушкой, в горы в одной связке, а не в постель. Изменять женам мастера ручного восстановления здоровья предпочитают с докторицами из терапии вне больничных стен. А близость во время ночных дежурств — вообще бред озабоченных киношников.

Все это Трифоновой объяснили доходчиво и твердо. Искромсанная плоть сближает настолько, что физическая близость с врачом кажется мелочью вроде распития бутылки лимонада на двоих. Но если не мечтаешь быстренько вылететь из отделения и клиники, не пытайся строить хирургам глазки. Они не терпят, когда их от работы отвлекают. Новенькая это усвоила. Собственно, она и не претендовала ни на что. Лишь бы млеть за спиной у кудесника, чувствуя острый восторг и тупое напряжение внизу живота. Главное, что все происходило само собой, как в настоящей любви. В этой же Катя сразу обнаружила нелепость. Мощно будоражащие чувства и ощущения возникали в начале операции, постепенно слабели и напоминали о себе тихим ласковым всплеском в конце. Ничего похожего не случалось, когда она видела доктора без маски в ординаторской или коридоре, когда думала о нем на улице, в троллейбусе, дома.

А какой был красавец! Редкого типа, который встречается на юге, но еще далеко от моря. Высокий рост, хроническая поджарость, густая жестковатая шевелюра. Серые глаза в опушке темных ресниц, идеальные брови, прямой нос, квадратный подбородок с уютной ямочкой и выразительный небольшой рот. К сожалению, эта внешность крайне неустойчива в потомках, если ее обладатель уехал из родных мест. Даже красивые женщины рожают от таких мужчин не слишком привлекательных чад, в основном девочек. Но в семьях их невзрачных правнучек иногда сюрпризом возникает копия прадеда. На малой же родине они бесперебойно плодят изумительных детей. Генетика, что поделаешь. Конечно, роскошный экземпляр был мужем и отцом. Все еще слишком недолго трудились вместе, чтобы узнать, счастливым ли. Того, что хирург великолепный, скрыть ему, однако, не удалось.

«Я одинаково люблю доктора и театр, — удивленно говорила сама себе Катя. — Разве такое бывает?» Было. Всякий, кто приезжает в столицу, сам себе назначает ритуал, после которого осознает, что отныне он — ее часть. Одним достаточно постоять на Красной площади, другим увидеть вблизи знаменитость, третьим обозреть пространство с Воробьевых гор, четвертым разок станцевать в ночном клубе. Трифоновой же, чтобы назвать город своим, хотелось побывать во всех его театрах. Когда она подростком воевала с родней, чудилось, ничегошеньки эти темные скучные люди ей не дали. Но стоило рвануть в Москву, как упруго натянувшиеся большие и с треском рвущиеся маленькие корни определили, чья она. Прежде всего, мамина. Та и отпустила ее со словами: «Как у тебя пойдет, наладится ли, время покажет. Но хоть в настоящий театр сходишь, уже не зря моталась».

Казалось бы, отдала трудовую в поликлинике, швырнула сумку в общаге и несись за билетом, пока родительские деньги целы. Но Катя почему-то робела. В нарядную московскую церковь решилась зайти лоб перекрестить, к иконе приложиться, свечки поставить — бабушка велела. А открыть театральную дверь — нет. Душа зябла, как только приближалась. Думала, что же я вот так просто окажусь в маминой мечте? Надо сначала преуспеть, дать ей на дорогу туда-обратно, и вместе… Строптивица раз десять пожалела, что проговорилась в самом начале Анне Юльевне. Ровно столько Клунина ее приглашала за годы работы: