Артем опустошил кастрюлю, сел на стул, отрезал себе кружок вареной колбасы и стал его задумчиво жевать в ожидании Сашки. Сашка шумела душем. Натуральный енот-полоскун. В голову к Артему упорно лезла мысль о том, что на следующей неделе предстоит, как ни верти, готовить в газету два репортажа, и для этого нужно будет бегать, договариваться, доказывать кому-нибудь что-нибудь очевидное – это непременно. Одним словом, работать, не чуя под собой ног. И не покладая рук, разумеется, тоже. А так хотелось послать все подальше… и еще дальше. Уехать в Тарусу, где всегда лето – короткое, солнечное, прекрасное. Там арендовать себе скамеечку под раскидистой яблоней – ту самую, в дальнем конце сада, где немного покосился забор и можно беспрепятственно перешагнуть его, пойти по песчаной косе и достичь реки. Артем закрыл глаза и представил себе тамошнюю реку, лодку-плоскодонку на берегу и одиноко купающихся мужчин и женщин, которые каждый второй – писатель. Не ошибешься. «И сколько писателей на свете, если в одной Тарусе их целый городок. Причем – семьями!» – от этой мысли Артему стало как-то не по себе, и он перестал ее думать.

Раньше на весь земной шар грамотным был Гомер. Или Геродот какой-нибудь. А потом, как пошло… на кухню прискакала Сашка. На голове у нее торчал неказистый петух. Не любила она причесываться, быть может, и в этом подражая своему старшему брату.

* * *

– Саш, хочешь, сосиску тебе еще сварю, а? – Артем пересел на свое законное место спиной к холодильнику и взглядом пригласил сестру располагаться.

Сашка залезла на стул, который был ей высоковат, и отрицательно покачала головой.

– А я бы от сосиски не отказался, – Артем насыпал ей в чашку какао, – Ты слышала, как папа ушел?

– Не-а. Валя уходил, я слышала. Он заходил в комнату, смотрел, спим ли мы.

– И мы, конечно, спали… – Артем с ухмылкой посмотрел на Сашку и покачал головой. – Козырно ты придумала!..

И оба начали тихонько смеяться: Артем над Валей и собой, а Сашка – вслед Артему.

– Валя, наверное, думает, что мы до сих пор спим! – Сашка выпалила пришедшую на ум фразу в надежде на новое веселье.

Однако веселье это не клеилось. Артем смеялся в большинстве случаев лишь своим шуткам.

– Да не думает он. Он сейчас квасит где-нибудь. Хорошо бы еще запомнил где.

– Что квасит? Капусту?

– Ну да. Капусту. Ох, Саша! Святая ты простота!

– А почему святая?

– Да потому что. – Артем потрепал ее по голове, вернув тем самым восторг на ее кругленькое личико. – Ешь давай.

Ответ не совсем удовлетворил Сашу, но она допытываться не стала. Артем все равно был самым умным и красивым из всех мальчиков на свете. И она была его сестрой! Саше вдруг сильно-сильно захотелось сделать сидевшему напротив – такому замечательному во всех отношениях человеку – что-нибудь очень приятное. Она вылезла из-за стола, подошла к брату и поцеловала его в щечку. Артем подобного не ожидал и слегка растерялся.

– Ты чего это, Саш? – Он замер с ложкой в руке.

Она коротко пожала плечами и повертелась на месте:

– Просто я тебя люблю.

Только все это будет не с ними, а с нами,

Теперь уже с нами самими…

Юрий Левитанский

Эта глава начнется с рассказа о том, как Артем учил Сашку держаться в седле и крутить педали. Но прежде чем ей подобным образом начаться, хочу пожаловаться на нелегкую свою писательскую судьбу. Мыслю я, что человек, позволивший мне наудачу разглядеть в нем Евграфа Дектора, меня же за паразитизм на его личной истории и возненавидит. Не собственно его ненависть мне страшна, читатель! А то, что художник-портретист называет «не шевелитесь, пожалуйста». И если он станет «шевелиться пожалуйста», то мне придется писать о том, что он шевелится, как он шевелится. В общем – отступать от сюжета. Так что не шевелитесь, дорогой Евграф Соломонович! Обещаю скоро закончить и отпустить вас жить, как жили.

Если сможете, конечно.

Любое произведение, как завещал нам бессмертный Шкловский, пишется соотношением автора и героя. И никак иначе. Для этого у автора широта сознания должна быть необыкновенная: надо держать картинку и смотреть в эту картинку трезвым взглядом на манер булгаковского Максудова. И главное, научиться получать удовольствие от процесса.

Не знаю, кто из рассказанных людей на этой далеко не первой странице занимает меня больше всего.

Один мой знакомый писатель любил говаривать: пиши лишь о том, что сам испытал. Поначалу значения этих простых слов не понимаешь. Ведь как, казалось бы, можно иначе? Но тут все куда сложнее. На этот счет есть у меня афоризм собственного изготовления: в двадцать лет узнать, что дерево называется деревом, это же так здорово! Если не спешите, подумайте над этим. Я пишу о сорокасемилетнем еврее, будучи тридцатилетней русской женщиной, лишь по одной связанной с вышесказанным причине: оба мы люди. И, может быть, раскладывая его жизнь по полочкам, я что-нибудь пойму в своей.

…Артем учил Сашку кататься на велосипеде уже не первый год. И не второй. Точно так же он учил ее прыгать в скакалочку, играть в футбол, столь им самим любимый, и совсем не спортивную «Монополию», которая была их с Валей ровесницей. Обычно обучение сводилось к следующему: Артем скакал как заводной раз двести перед безмятежно взиравшей на все это сестрой, потом катался перед ней на старенькой своей «Каме», потом забивал и сам же отбивал голы в импровизированные ворота, представлявшие собой две сосны, соединенные турником (дело бывало как правило в Тарусе), – а там играл партеечку в «Монополию» (Саша никак не могла понять прелесть покупки несуществующих фабрик на несуществующие деньги), – и при всем при этом умудряться радоваться подобному время провождению. А Сашка невозмутимо наблюдал за впавшим в детство братом со стороны и втайне мечтала, чтобы он, когда наиграется, отпустил ее рисовать. Артем Сашкиного философского стремления к неподвижности понять не мог и всячески стращал ее: то угрозой избыточного веса, то тем, что другим с ней будет скучно – ничего не умеющей. Сашка слушала его, верила ему и по-прежнему – так только дети одни умеют встать на две точки зрения одновременно – продолжала любить пряники, избранное общество брата и рисовать. «В Сашкином возрасте мы, помню, ни на минуту не приседали», – делился размышлениями с факультетским другом Артем. Факультетский друг, давно висевший в списке на отчисление за академическую неуспеваемость, жил бобылем, снимал квартиру, работал в желтой бульварной газете и любил Артема за его слепую жизненную непосредственность – когда нравится, считать себя и циником, и скептиком, и умником, а на самом деле – и верить, и любить, и надеяться всякий раз как последний. И друг, поддаваясь влиянию Артема, поправлял сам себя: как первый.

А Артем учил сестру быть другой, любя ее такой, какая она есть, но не догадываясь об этом.

Никто не догадывался об этом.