И все-таки ел свой хлеб Евграф Соломонович не просто так. Когда насущным вопросом был вопрос поступления детей в институты – Декторы родили разнояйцевых разноувлеченных ребят, – всем пришлось потуже подпоясаться. Настя стала практиковать частным образом, а Евграф Соломонович, периодически мучимый приступами язвенной болезни, подвизался на поприще…

…издательской деятельности. Сначала, правда, родилась в нем благородная мысль пойти в районную школу учить детишек истории – ее он всегда знал неплохо, тем более в учителях достатка не бывает никогда, – и даже морально готовился к тому, что однажды войдет в переполненный галдящими ребятами класс… но то было время великой и могучей перестройки. И время это странным образом закончилось, когда никто вроде бы никакого здания общественного – метафора, так сказать, – не построил. Евграф Соломонович вторым Сократом так и не стал и Платона в учениках не имел. Учеников он вообще не имел, хотя в тайне души желал их.

Итак, Евграф Соломонович подвизался на поприще издательской деятельности. Нет, не то чтобы он издавал книги сам – сразу видятся мне книжники петровской поры или того лучше: Иван Федоров, первопечатник. Тигель не тягал, литеры не выкладывал Евграф Соломонович, а миру был полезен тем, что дружил с Георгом Асаховичем Биттом, славных книг Райнера Рильке, Малларме и Верхарна переводчиком. Георг Битт был для Евграфа Соломоновича человеком не случайным. Георг Битт дружбой с талантливым «еврейским юношей» смущался еще в пору их с Евграфом молодости: унаследовав от отца сирийскую кровь (Битта Наума Асаха при выдаче паспорта гражданина РФ офамилили в принудительном порядке), Георг Асахович, богемно немногословный от рождения, дивился только входящей в силу иронии своего знакомца. Евграф Соломонович стесняться и не думал, рассыпаясь в остротах при каждом удобном случае, дабы завоевать сердце Георга. И преуспел в этом. Георг Битт любил своего друга и был ему предан в той степени, в какой мог любить и быть предан Георг Битт. Друг Евграфа Соломоновича свободно изъяснялся на французском, немецком, английском и прочих туземных языках Европы. Так что не поздоровилось тамошним европейским писателям по-крупному: Георг Асахович их переводил на русский упорно и талантливо. Даже премию какую-то неоднократно за свой тяжелый переводческий труд получал. Но не в премии было дело. Дело было в изощренной мести филолога предмету своих институтских мучений и профессионального воспитания. И месть его удалась на славу. Одно за другим посыпались приглашения: то на конгресс в Париж, то на творческий семинар в Тарту, на симпозиум русскоязычных переводчиков в Америку… а жил который год этот переводчик из переводчиков в прекрасном городе Женеве, где помимо изящной словесности всецело предавался бизнесу. Кажется, был он хозяином сети тамошних каких-то ресторанчиков или магазинчиков или еще всяких подобных заведеньиц, обеспечивавших бесперебойный доход вольному литератору. Но Георг Асахович не умел разорваться и хотел-таки обзавестись надежным литагентом. Которым, ясное дело, стал Евграф Соломонович. Георг Асахович ликовал и вот в течение уже лет пяти жил и в ус не дул: книги его переводов выходили с завидным постоянством. Ибо за этим бдил Евграф Соломонович и око его было неусыпно. В отсутствие многоязычного и величественного Георга он заверял верстки, один раз даже организовал пресс-конференцию по поводу выхода в свет томика биттовских воспоминаний (в коем, следует сказать, сам был одним из зашифрованных под псевдонимом героев); и самое замечательное – названивал вершителям книжных судеб – литературным критикам, которые как один были ехидны и глядели одаренными пофигистами.

Дело Евграфа Соломоновича, хоть и было огромно, между тем не оказалось делом его жизни. Для «дела жизни» он был староват и в принципе ироничен в недопустимой степени. Он не верил. Блажен, кто верует: тепло ему… эти строки русского посла в Персии долгое время звучали для Евграфа Соломоновича гимном чужого оптимизма. Он на полном серьезе завидовал людям, к которым они были применимы. Потому что сам, как последние лет двадцать ни пытался, ни во что поверить не мог. К работе Евграф Соломонович относился исполнительно, но посмеиваясь. Над самим собой посмеиваясь. Странно и печально смотрел он на лихое ВГИКовское студенчество с высоты штурмуемых лет: оно казалось ему неудачным подвигом юношеского энтузиазма. Высшее образование, как гласит народная мудрость, не тянет. В годы советского Средневековья какому-то работнику более технического профиля, чем наш Евграф Соломонович, оно гарантировало стабильную прибавку к зарплате рублей в пятьдесят ежемесячно. Некоторые особо прагматичные работники научно-исследователь ского фронта тогда охотно обменивали свои авторские свидетельства и на куда более скромные прибавки. Словом, мысль шевелилась там, где шевелилась деньга – самая деревянная во всем подлунном мире. Помню, дядя мой… кхм-кхм… прости, читатель. Я отвлекся и отвлек тебя. Не место здесь моим мемуарам. И не время.

Прознав о существовании на свете девушки Нины где-то тому год назад, Евграф Соломонович совершил акт доброй дружеской воли: отловил Валю то ли поутру, то ли повечеру – сам уже не помнил точно – и всучил ему поэтический сборник Малларме с немногословной просьбой передать его Нине. Валя, особо не задумываясь, передал, и Евграф Соломонович отныне был доволен, время от времени вспоминая, что живет же в самом деле облагодетельствованный им человечек. Знал он, что круг интересов этой необщительной девушки вряд ли превышает Валин. Что этот пресловутый круг скорее похож на цирковой манеж, а они – на лошадей, которые скачут и скачут, не меняя траектории движения никогда. Не умея ее изменить.

Ломаные строчки французского авангардиста, прошедшие горнило творческой мысли Георга Асаховича, представлялись Евграфу Соломоновичу чем-то вроде спасительной соломинки, за которую утопающие в эпопейной фантастике молодые люди должны были схватиться при первой же возможности. Поэтому на Малларме дарения не прекратились: последовал мятежный Рильке, Верхарн, трехтомник Киплинга и небольшая антология итальянских поэтов – и ко всему этому пером приложился Георг Асахович. Евграфу Соломоновичу иной раз думалось, что друг у него наподобие многорукого индийского бога – одна его рука пишет один перевод, другая – второй, нога – еще что-нибудь успевает править. А голова – полна творческих идей, и даже морщины на челе от постоянного промысливания этих идей разглаживаются.

Смешно было признаться себе в том, но Евграф Соломонович сделал одно чрезвычайно интересное над собой наблюдение: если долго-долго думать и чего-то там решать очень серьезное, сера из ушей начинает выделяться активнее, а брови – расти быстрее. Улучшается слышимость и ухудшается видимость. Впрочем, ни на то, ни на другое Евграф Соломонович не был в претензии. Было очень смешно, только и всего. Ни одна душа, понятное дело, о подобных странностях его организма не знала.

Дарения все-таки однажды прекратились – и по совершенно не зависящей от нашего героя причине: издательство на ближайшее время не анонсировало никаких новинок (ждали роста цен на бумагу).

Но семя прекрасного было брошено и давало всходы: лежал Верхарн на тумбочке возле Нининой кровати, и как-то поутру потянулся Валя к нему загорелой рукой… открыл на тридцать пятой странице, прочел, что человек, решивший умереть по своей воле, вправе называть себя бессмертным, – и целый день потом думал над прочитанным, обнаруживая, к немалому удивлению, в своем миропонимании признаки столь мало свойственной ему рефлексии. Евграфу Соломоновичу в тот знаменательный день было ясно одно: Валя наверняка поругался с Ниной, и значит, грядет вечернее сидение с Настей во имя успокоения их обоих. Ах, если б мог Евграф Соломонович помыслить… но он не мог. Валя никоим образом не ассоциировался у него с читающим человеком. Если Валя читал название романа Кафки «Замок» с ударением на последнем слоге, то это уже почти не огорчало Евграфа Соломоновича. Он и сам порой думал, что Кафка там писал не о замке, а о замке, от которого нет ключа.