— Сто верст — не крюк для бешеной собаки! Тебе нелишне вспомнить бы, возничий, что дотемна нам надобно вернуться и девушку доставить прямо в Мунхит.

— Прошу вас меня выслушать, сеньоры. Приют нам надо выбрать понадежней, и я имею сделать предложенье. Бог ведает, как в Мунхите нас встретят, а спешка лишь при ловле блох потребна. Неторопливо шевеля мозгами, припомнил я — есть женщина такая, что в час любой и дня, и даже ночи радушно примет нас и в обморок не рухнет.

— К ней?! — поэтический дар тотчас покинул Клейна.

— К кому же еще?

— Ты хоть шефа поставил в известность? — возопил Клейн.

— А пошел он… Зато у меня совесть будет чиста, что я не бросил человека среди улицы.

— Знаешь, что она в первую очередь сделает?

— Позвонит профессору и скажет ему спасибо. Они старые друзья.

— Запомни — я с тобой еду, как заложник! Ты меня увез насильно, против моей воли!

— От гнева граф чуть не сошел с ума, — кивнул Аник на Клейна.

— Аник, куда вы хотите меня отвезти?

— В Хоннавер, к Стефани Ларсен.

— К бабушке Стине?!

— К ней самой. Вы ведь ей внучатая племянница?

— Да… но до моей болезни мы виделись редко. В детстве я гостила у нее, а потом… — Марсель замялась — что сказать?.. Она выросла, появились новые знакомства.

— Это не суть дела, — прикидывая, как удобней подъехать к бензоколонке, ответил Аник. — Для нас важно то, что ей известно, чем занимается профессор. И меня она знает довольно близко.

— Знает, знает, — раздраженно брюзжал Клейн.

* * *

Герца обошла всеобщая радость победы над нацизмом. Радость он испытал позже, когда, завалив камнями труп Лайдемыра Тхора, участвовал в антифашистском восстании, кровью проложившем союзникам легкий путь на Восток.

Повторявшая государственный флаг повязка выше локтя, лиловая с алым кругом, где пять корон провинций венцом обрамляли главную, столичную, а белые буквы и цифры означали подразделение Освободительных Вооруженных Сил, была знаком доблести. Страна избавлялась от стыда за почти пятилетнее рабство.

Жалел Герц об одном — что нет своей, национальной танковой дивизии, которая первой вошла бы в Ламонт, как генерал Леклерк — в Париж.

После победы Герц пожалел о другом.

«Зачем мы сдали оружие?!»

Как лев взаперти, большой, рыжеволосый, ходит он по тесной комнате, не находя себе места.

Стина курит, ожидая, пока любимый выговорится.

Ей тоже невесело.

Мышастую форму ненавистных наци сменили изжелта-зеленые мундиры янки.

Вместо бесноватого фюрера с душегубками Европу накрыл тенью мелкий лавочник Трумэн, ханжа с брезгливым совиным лицом и атомной бомбой.

«А ты бы хотел, чтобы пришел Сталин?»

«Я бы НИКОГО не хотел видеть в своей стране, — резко поворачивается Герц. — Ни красных, ни звездно-полосатых. Мы бы сами справились. Провели бы плебисцит о том, нужна ли нам монархия. Выловили и перестреляли всех поганых коллаборационистов. А мы? Мы отдали страну старым долбакам, которые хранились в эмиграции, как в нафталине. Тем, кто бежал от немцев! Своими руками…»

Чтобы Стина не видела, как дрожат пальцы, Герц кладет ладони на подоконник.

«Мы по доброй воле дали еще раз оккупировать себя. Но вышло хуже, чем в сороковом году. Тогда нас смяли, сломили — но мы не сдались. Мы не сдались!»

«Я знаю, успокойся».

«И мы, как шлюха, отдались самому сильному громиле. Янки, будь моим сутенером!.. Это тот конец сказки о деве, колдуне и рыцаре, который скрывают от детей».

Губы Герца искажает злая, горькая гримаса.

«Помнишь? Дева томилась в плену, пришел рыцарь, бац-бац, колдун разрублен пополам. Что было дальше? Остаток жизни она стирала благодетелю кальсоны и каждый год ходила с пузом. А рыцарь всякий раз, напившись, обзывал ее грязной ведьмой. И бедняжка угождала ему, чтобы он не обзывался и хоть изредка дарил то юбку, то рубашку».

Зачем, зачем отряды ОВС сдали оружие?!.

Как образованный европеец, история чьей страны восходила к легендарным временам, когда похожие на леших косматые племенные вожди примеряли нетленные обноски древнеримского величия, нарекали себя герцогами, а своих неотесанных мечников — коннетаблями и сенешалями, Герц ненавидел хамские претензии не имеющей корней заокеанской нации.

Эти жвачные, с их вечной идиотской улыбкой до ушей, смачно и весело сморкались у гробницы Харальда Драконоборца в старой столице — Ольденбурге.

Их генерал устраивал рауты с танцульками в Рэмском замке, и его офицерье, насосавшись коктейлей, выцарапывало клички своих милашек на тысячелетних камнях. Чем, скажите, это лучше эсэсовских камланий в том же Рэме, который Гиммлер хотел превратить в капище вроде второго Вевельсбурга?

Казалось, их тянуло опаскудить достоинство чужой истории, обляпать его своей пошлостью, чтобы скрыть отсутствие своей истории и своего прошлого.

А голодные девчонки, что заучивают «Ай лав ю» вместо «Их либе дих» в надежде на пайковые американские консервы и чулки в уплату за ласки? Сколько весит опознавательный жетон любовника-янки, висящий на груди рядом с распятием, как бирка, подтверждающая право собственности?

А скоморошество судебных фарсов, откуда промышленники, любезно помогавшие Круппу и «ИГ Фарбениндустри» вооружать вермахт, выходили оправданными и незапятнанными, как заново рожденными? И кто судил их? Те, кто вчера судил бойцов ОВС за «преступное противодействие германской армии». Кто вел следствие по их делам, кто собирал улики? Те же ищейки.

Самых отпетых, одиозных пособников арестовали и судили. Но далеко не всех.

Почему?

Янки тоже нужны пособники — услужливые, исполнительные, подлые. Умеющие ловить коммунистов и евреев.

«Нацизм повержен, — уверяют газеты и радио. — Мы денацифицируем Европу! Мы обработаем зачумленный континент хлоркой и лизолом, все наци искренне раскаются, и мы вернем их на руководящие посты. Они — профессионалы, аккуратные и дисциплинированные; как же можно оставить их без работы?..»

Они еще пригодятся.

С евреями и коммунистами сложнее. Иудаизм и марксизм — не в уме, а в крови и плоти. Евреев можно удалить (благо в архивах рейхсканцелярии остались планы выселения их на Мадагаскар), а славян, с их врожденным коммунизмом, — модернизировать всеочистительным огнем атомной бомбы…

В общем, все то же «окончательное решение», только по-английски.

Герца всегда изумляло многовековое постоянство этой европейской idée fixe[1]— перебить евреев и славян.