Реакция тоже не дремала, так что время вольнодумства было в то же время эпохой жесточайших религиозных войн и инквизиторских преследований. XVII в. начался с того, что 17 февраля 1600 г. в Риме был сожжен Джордано Бруно. В 1619 г. по приговору тулузского парламента его ученика Училио Ванини по отрезании языка сожгли на костре. В 1622-м в самом Париже, на Гревской площади сожгли безбожника Жана Фонтанье. Таким образом, всякий, чье мнение расходилось с мнением католической церкви, должен был иметь в виду возможность подобного исхода.

И тем не менее, интеллектуальная жизнь бурлила. Нищие поэты, эта, по выражению Маня, «своеобразная республика, откуда доносились лишь стоны, сетования, ламентации всякого рода, республика отщепенцев»[132], ежедневно собирались в книжных лавках, которых в одном только Ситэ насчитывалось двадцать четыре. Они жаждали заработка, но не получали ничего. В отличие от эпохи просвещенного Генриха IV, время правления Людовика XIII было скудным. Этот монарх не жаловал ни науки, ни изящную словесность. Он не дал ни гроша Эду де Меере, поднесшему ему первый том своей «Истории Франции», а пенсион назначил лишь пяти литераторам.

По счастью, кардинал Ришелье был полной противоположностью своему неумному и неграмотному монарху. Современники называли его «пожирателем книг», и действительно, его начитанность поражала и современников, и потомков. Он поощрял писателей и выступил создателем Академии, призванной блюсти чистоту французского языка. Рассказывали, что жажда прославиться на поприще литературы довела его до того, что он просил Корнеля «уступить» ему своего «Сида».

В 1635 г. по распоряжению Ришелье была основана Французская академия. Целью создания этой институции было развитие французского языка и литературы. Литературоцентризм стал определяющей чертой всей французской культуры и философии в частности. В 1666 г. Кольбер основал Академию наук. Это учреждение, которое должно было собрать цвет французской науки, вскоре стало объектом насмешек, ибо, как это обычно и бывает, академики больше пеклись о собственном авторитете, нежели о процветании науки. Ш. Л. Монтескьё в следующем столетии будет едко замечать, что «у тех, кто составляет это учреждение, нет других обязанностей, кроме беспрерывной болтовни; похвала как бы сама собою примешивается к их вечной стрекотне, и как только человека посвятят в тайны Академии, так страсть к панегирикам овладевает им, и притом на всю жизнь»[133].

Презрение к Академии и к университетским преподавателям, сквозящее в текстах виднейших мыслителей той эпохи, отнюдь не случайно. Академия стала противовесом университету как твердыне аристотелизма, своего рода «антиуниверситетом». Мир науки складывался за стенами университетов, и лишь немногие его представители становились академиками[134]. Сами же университеты оставались оплотом схоластики и, как правило, выступали с осуждением новых идей и методов. Поэтому наука оставалась делом одиночек, которые, зачастую враждебно относясь друг к другу, не спешили составить какое бы то ни было сообщество. Напротив, порой они даже ревниво скрывали свои достижения за нарочито темными текстами и не стремились обзавестись учениками. К тому же радикально изменился самый образ ученого: теперь это не книжник-эрудит, а натуралист-экспериментатор. Ставить опыты можно и дома, а ботанизировать – в поле. Университетские корпорации для этого не нужны. Распространение же новых идей происходит не ex cathedra, а через книги, частную переписку и салоны[135].

И тем не менее, XVII в. прославился как век науки. Действительно, в это столетие были сделаны исключительно важные открытия в астрономии, физике, математике, медицине и других областях знания. Во Франции в XVII в. появился целый ряд блестящих математиков – Дезарг, Ферма, Роберваль, Блез Паскаль и, наконец, Декарт. Столетие спустя Гельвеций оценивал этот век как век возрождения науки: «После нескольких столетий невежественности почва, на которой произрастают искусства и науки, становится иногда столь дикой и запущенной, что не может создать действительно великих людей, пока ее не распашет несколько поколений ученых. Таков был век Людовика XIV, в котором великие люди были обязаны своим превосходством ученым, предшествовавшим им на поприще наук и искусств. На это поприще упомянутые ученые проникли лишь благодаря поддержке наших королей, о чем свидетельствуют и грамота от 10 мая 1543 г., в которой Франциск I строго воспрещал поношение и нападки на Аристотеля, и стихи, которые Карл IX послал Ронсару»[136]. Кровь злосчастного Рамуса удобрила почву, но взрыхлили ее не столько нападки на Аристотеля, сколько бережное к нему отношение. Впрочем, это было частное мнение Гельвеция. Не ошибался он в том, что сами научные открытия XVII в. стали возможны благодаря существенным преобразованиям в западноевропейском мышлении. Радикальными новациями, на наш взгляд, можно считать представление людей той эпохи о своей особенности – как в онтологическом[137], так и в историческом отношении. Это требовало если не ниспровержения, то значительного пересмотра средневековых представлений.

Начало XVII в. стало временем подлинной научной революции, перевернувшей представления о мироздании и сформировавшей образ мира, в котором мы живем по сей день. Благодаря ряду космологических открытий от Коперника до Ньютона совершенно изменился образ мира.