— Подождите, Тикаки-кун! У нас же очень важный разговор! Мне хотелось бы услышать ваши соображения о поведении Кусумото.

Тикаки обернулся. Тут же к нему подлетели двое студентов и толкнули его обратно на сцену. Едва удержавшись на ногах, он остановился рядом с Офурубой и нехотя начал говорить:

— Я не могу считать себя лечащим врачом Кусумото. Просто недавно я виделся с ним и он меня заинтересовал, вот и всё. Заинтересовало же меня в нём то, что находясь в тюрьме, то есть в условиях абсолютной изоляции от общества, он живёт полной жизнью, сохраняя душевную чуткость, при том, конечно, что, как всякому живому человеку, ему свойственно страдать и приходить в отчаяние. — Пока Тикаки это произносил, в душе у него словно затеплился огонёк, неожиданно для самого себя он приблизился к микрофону почти вплотную и стал говорить громко, с воодушевлением:

— Когда речь заходит о тюрьмах, всегда подчёркивают, что условия жизни там ненормально тяжёлые. И это верно. Правда, служащие Управления исправительных учреждений утверждают, что заключённым обеспечены вполне человеческие условия содержания, — хотя боюсь, что само определение «человеческие» допускает множество толкований, — так или иначе, по их мнению, жизнь в тюрьмах максимально приближена к нормальной жизни, но я так не считаю. Факты, на которые вы, — Тикаки кивнул в сторону толстяка, — указывали, ну там, что заключённым мало платят за работу, что применяются антигуманные меры наказания — смирительные рубашки, наручники, дисциплинарные изоляторы, — разумеется, имеют место, более того, существует великое множество и других фактов. И я, как человек, работающий в тюрьме, могу всё это подтвердить. Тюрьма это совершенно анормальная среда, одно из самых уродливых порождений цивилизации. Поэтому при обострённой чувствительности вполне можно ощутить воздействие тех импульсов агрессивности, которые от неё исходят. Но мне хотелось бы сказать вот что. Личность, обострённо реагирующая на анормальность своего окружения, постепенно сама становится анормальной, её порабощают те анормальные условия, в которых она вынуждена существовать. Разве не так? Вот вы говорите, что Коно бунтует, выражает свой революционный протест. Но и его бунт, и его протест — всего лишь формы проявления тюремного психоза, который наблюдался и наблюдается у заключённых самых разных стран. Конечно, неприятно, что действия, которые вам представляются оригинальными и революционными, квалифицируются психиатрами как паранойдный бред. Но ведь бывают люди, которые и в анормальных условиях остаются людьми. Даже среди узников Освенцима, большинство которых, не выдержав поистине бесчеловечных, безнадёжных условий существования, деградировали, впали в животное состояние, — даже там была горстка людей, сумевших сохранить человеческое достоинство. Точно так же среди приговорённых к смерти есть отдельные личности, которым удаётся сохранить себя, они не бунтуют, не сходят с ума и не поддаются отчаянию. Я не утверждаю, что Кусумото именно таков. Но я имею основания утверждать, что он стремится к этому.

— Я читал его «Ночные мысли», это произведение свидетельствует о его желании бежать от действительности в мир иллюзий и о низкопоклонстве перед властями, — сказал толстяк, поправляя кончиком пальца сползающие очки. — Он оправдывает смертную казнь, послушать его, так это милость Божья или что-то вроде. О каком человеческом достоинстве тут может идти речь? В бунте Коно этого достоинства куда больше. Жить по-человечески можно, только категорически протестуя против самого института смертной казни, как такового.

— Но институт смертной казни существует, и от этого никуда не денешься. — Тикаки раздражился, поняв, что сказанное им так и не дошло до сознания его собеседника. — Смертные приговоры тоже сплошь и рядом приводятся в исполнение. И поскольку Коно является приговорённым к смертной казни, постольку существует вполне реальная возможность, что его казнят не сегодня, так завтра. Его бунт — иллюзия, за которую он ухватился от отчаяния. Желание оправдать себя, представить себя жертвой привело к развитию у него систематизированного бреда преследования. Ведь если в его преступлении виноваты другие, значит, он действовал абсолютно правильно. На этом, собственно, обычно и строится бред преследования. Но что хорошего в смерти невинной жертвы? Умирать-то всё равно придётся ему самому. А ведь на самом деле он имеет право взять подготовку к смерти в свои руки. Только это и поможет ему сохранить человеческое достоинство, разве не так?

— Но разве не правительство приводит в исполнение смертный приговор? И разве ты сам не являешься одним из палачей? — крикнул патлатый юноша и затопал ногами, как ребёнок, которому надоело слушать умные разговоры взрослых. — Прекратите бессмысленную болтовню, мы пришли сюда, чтобы заставить их пересмотреть заключение экспертизы по делу Коно!

«Правильно!», «Надо дело делать!», «Хватит волынить!» — На этот раз улюлюканья относились к самому толстяку. — «Сколько можно!», «Пусть Офуруба напишет, что отказывается от своего заключения!», «Хватит волынить!»

— Минутку! — Толстяк поспешно поднял руку, желая унять свою команду, но похоже, его авторитет пошатнулся, студенты продолжали вопить. Дождавшись небольшой паузы, он негромко заговорил, пристально глядя на Тикаки. В зале тут же воцарилась тишина.

— Вы, доктор, давеча сказали, что не осматривали Коно, так ведь? Так откуда же вам известны такие подробности? Наверное, на самом деле вы с ним встречались, и не раз?

— Нет, не встречался. Просто я работаю в тюрьме, поэтому слышу, что говорят другие врачи, к тому же я видел его историю болезни. А остальное — мои предположения.

— Ну а с товарищем Карасавой вы встречались?

— Вы имеете в виду Митио Карасаву? Нет, не приходилось.

— Вот, значит, как. — Толстяк снял очки и рукавом куртки протёр запотевшие от пота стёкла. Выпуклые рыбьи глаза, какие часто бывают у близоруких людей, вопросительно смотрели на Тикаки.

— А разве с Карасавой что-то случилось?

— Нет, нет, ничего. — Толстяк взмахом руки словно отбросил от себя имя Карасавы. Выглядел он как-то странно, и Тикаки не сводил глаз с его круглого лица. Толстяк вдруг подскочил к Тикаки, отпихнул его от микрофона и быстро спросил:

— Вы совершенно уверены в диагнозе Коно?

— Да, — недоумённо кивнул Тикаки, толстяк тут же нацепил очки и, отскочив назад, стал перед микрофоном. Выпятил грудь и, заученным жестом взметнув сжатую в кулак руку, начал свою речь.

— Мы пришли сюда, чтобы решительно и последовательно добиваться аннулирования заключения экспертизы, на основании которого с нашим товарищем Симпэем Коно обращаются как с душевнобольным. Однако…

Интересно, кто он? Судя по всему, один из лидеров «Общества спасения Симпэя Коно». Представительный мужчина, прекрасно умеет управляться с толпой, да и язык хорошо подвешен… И всё же… Уж слишком гладко всё у него получается, нет ощущения внутренней силы. Взять хотя бы эту его речь. Чем не пациент психиатрической клиники? Стоит посреди коридора и знай себе вопит, не обращая внимания на то, что словесный винегрет, из него извергающийся, никого не трогает. А может… Да, точно. Он просто сам не верит, что Симпэй Коно — борец за революцию. В том-то всё и дело. Более того, он подозревает в нём психопата. Тогда ради чего столько времени распинаться? Не из любви же к дискуссиям он сюда вломился? Или нам с Офурубой удалось его убедить? Но тогда зачем толкать эту обличительную речь? Тикаки смотрел на воздетый кулак оратора, и он представлялся ему трепещущим воздушным шариком, готовым в любую минуту лопнуть.