— Я его жена!

— О! о! — сказал министр, добродушие которого не могло удержать его не улыбнуться. — Это удивляет меня еще более.

— Вот брачное обещание, составленное и подписанное королем. Я нахожу его в настоящей форме, а вы?

Антраги рассчитывали на эффект этого громового удара. Но Сюлли перенес его лучше, чем они думали.

— Брачное обещание? — отвечал он. — Это удивительно!

— Вы не предполагаете, — с презрительной надменностью сказала Анриэтта, — что я приняла бы без этого обещания звание любовницы короля?

— Как! Король подписал обещание на вас жениться? — повторил опять Сюлли, устремив глаза на драгоценную бумагу, которую Антраг протягивал ему, не выпуская ее из рук, — да, это похоже на подпись короля.

— Как похоже? — вскричал отец. — Разве вы сомневаетесь в подлинности?

— Нет, нет… нет…

— Вы показали удивление более чем странное, — перебила Анриэтта, — и я нехорошо понимаю подобное удивление. Неужели вы считаете меня до такой степени недостойной?

— Ах! Вы дурно понимаете меня. Вы соединяете в себе все достоинства, все совершенства, но…

— Но?

— Но я удивляюсь, что король подписал это обещание, это дурно.

— Что хотите вы сказать?

Сюлли начал колебаться; он с наслаждением играл с добычей.

— Король не должен был этого делать, — сказал он, — король должен был подумать, король поступил вероломно.

— С кем? — спросила Анриэтта.

— С вами. Как! У вас в руках подобное обязательство, король это знает, а между тем…

— Между тем?..

— Вы мне не поверите, если я вам скажу, не представив доказательств. А! — вскричал Сюлли, ударив себя по лбу. — Я забыл, что у меня здесь есть свидетель, лучший, главный.

Сюлли позвонил.

— Позовите даму, которая ждет, — сказал он лакею.

Анриэтта и д’Антраг переглянулись, не понимая колебаний человека, такого прямого по своему характеру. Они услыхали шелест платья, итальянка Элеонора гордо явилась в блестящем наряде. Элеонора у Сюлли! Элеонора — знатная дама! Анриэтта вскрикнула от удивления, и с нею сделалась дрожь.

Итальянка посмотрела холодно и, как будто не узнала ее той, которая в прошлом году покровительствовала ей, платила и прогоняла по своей прихоти.

— Чего желает месье де Сюлли? — сказала она по-французски с тосканским акцентом.

— Синьора Галигай, будьте так добры, скажите нам, когда вы отправили во Флоренцию контракт?

— В тот день, когда он был подписан, третьего дня, синьор, — отвечала Элеонора, устремив глаза на Анриэтту, которую этот дерзкий взгляд заставил побледнеть.

— Какой это контракт? — спросил Антраг.

— Брачный.

— Чей? — вскричала Анриэтта с замирающим сердцем.

— Короля, — твердым голосом отвечала Элеонора, — с моей госпожой, с принцессой Марией Медичи, дочерью великого герцога Тосканского.

— Король женится? — вскричал Антраг.

— Именно, — отвечал Сюлли, — великое дело для Франции!

Анриэтта упала на руки отца, но бешенство скоро возвратило ей силы, она приподнялась, дрожащая и свирепая. Отец, напротив, опустился на кресло, подавленный горой своих химер.

— Это низкая измена, — прошептала Анриэтта, — я потребую удовлетворения от короля перед целым светом.

— Удовлетворения? — сказал Сюлли со странной улыбкой. — Хотите, я вам дам?

Он отпер маленьким ключом ящик в своем столе и вынул бумагу, запачканную несколькими каплями крови. Это было письмо Анриэтты к Эсперансу, письмо, отданное королю в Фонтенебло и которое Сюлли спрятал для крайнего случая. Несчастная Анриэтта чуть не умерла от стыда и ужаса, узнав его.

— Находите вы удовлетворение достаточным? — спросил министр, не принимавший уже труда скрывать иронию.

Анриэтта прислонилась к мраморному камину.

— Послушайте, — сказал Сюлли вполголоса, — я сделаю вам предложение. Женитьба короля уничтожает обещание, данное вам. Эта бумага уже не годится ни на что, однако я покупаю ее у вас.

Она подняла голову.

— Я плачу за нее вашей запиской. Согласны?

Анриэтта думала с минуту. Страшная неопределенность исказила ее черты, она походила на глиняную статую. Но пробужденная торжествующей улыбкой Элеоноры, омраченная видом крови, напоминавшей ей столько ужасных бесполезных преступлений, она сказала:

— Я согласна!

Сюлли взял обещание и отдал ей записку. Он сжег бумагу, а она разорвала записку на тысячу кусков с горячностью, походившей на неистовство.

— О! — говорила она, скрежеща зубами. — Я дорого плачу за тебя, адское письмо, но ты будешь уничтожено! Что же касается мщения… ну, мы после увидим!

Она взяла под руку отца, который смотрел и ничего не видел помутившимися глазами. Она стащила его с кресла и ушла, не смея взглянуть на Элеонору, которая тихо смеялась, и на Сюлли, который низко раскланивался.

Через несколько времени королева Мария Медичи въехала в Париж из Лиона, куда нетерпеливый король поехал посмотреть на нее и жениться на ней. Все народонаселение большого города толпилось на дороге, по которой должна была ехать новая королева.

Как только брак короля был обнародован, Крильон, удалившийся в свое прованское поместье, получил от женевьевца письмо такого содержания:

«Милостивый государь, последнею волей герцогини было покоиться в нашей безонской церкви. Но вам известно, что она выразила еще другое желание, которое должно было исполниться в тот день, когда она будет забыта светом. Я думаю, что этот день настал; никто уже не произносит ее имя, она забыта. Но я не забываю ничего и напоминаю вам обещание, данное этой знаменитой даме, и я жду вас в Париж, чтобы помочь мне осуществить его. Я предупредил кавалера де Понти, который взял отпуск по этому случаю и ждет ваших приказаний. Брат Робер».

Крильон не заставил себя ждать. Он нашел Понти на назначенном свидании на улице Серизе, на том самом месте, где в прошлом году возвышался дом Эсперанса.

Здание исчезло. Не осталось ни одного камня, ничто не напоминало о нем. Неизвестный человек, выстроивший этот дворец для Эсперанса, приехал его срыть после его смерти. Сад, густой и великолепный в своей дикой свободе, сделался местом убежища для тысячи птиц, которые одни наслаждалась цветами и вили гнезда в розовых кустах, густо разросшихся.

При первом взгляде, который женевьевец бросил на этих двух человек, он приметил, что и они также были не из тех, которые забывают. У Понти, постаревшего десятью годами, глаза потускнели, лицо страшно исхудало. Крильон, которого до тех пор щадили усталость, раны, слава, сгорбился, как старик.