отцовства легкой печалью обняла его и чуть-чуть стиснула сердце. Он поднял было руку взъерошить волосы отроку, но тот отпрянул, покраснев в свой черед, и посмотрел стыдливо исподлобья, и кивнул, и примолвил:

– Прощай! – и прибавил опять совсем-совсем по-детски, с заметным новогородским выговором: – Приходи есчо!

На дворе, садясь на коня, Семен грустно и горько подумал: «И отрок сей поведет когда ни то рати на Москву! И не будет уже „Богородична“, будет гомон и топ и звяк оружия, и ратники муравьиною чередою потянут умирать в усобной войне… Господи! Дай мне хотя отсрочить сие! Дай мира русской земле хотя бы дотоле, как минет днешнее тяжкое безвременье! Мне не полки водить! Мне их всех удержать от войны!»

Глава 69

Но и от войны удержать, по-видимому, было не мочно.

С юным Михайлой ему так и не довелось боле встретиться. И говорить (о многом – надумал потом у себя на Городце!) такожде не пришлось. И часто после жалел об этом. Да ить не ведал, что, перебыв всего три недели в Новом Городе, поскачет назад, вызванный ордынскою грамотой, напомнившей вновь, что великий князь володимерской – всего лишь служебник, подручник татарского царя.

А на вечевой сход, разом открывший ему глаза на многое, непонятное доднесь, попал он нежданным случаем, обманувши своих и новогородских бояр.

В тот день ему положено было вовсе не ездить в Новгород. Для Семена устраивалась охота на Мсте, и уже все было приуготовлено ко княжой потехе. И только Михайло Терентьич – отколе и проведал старик? – повестил скользом, не упирая, едва ли не на ухо сказал, про вечевую прю сегодняшнюю. Видно, и свои не хотели того, и охота… Какая охота! Семен велел подать ему простое будничное платье и сапоги, курчавый бараний зипун на плеча накинул и, выехав из ворот Городецкого княжего подворья, скоро уклонил по колеистой боковой дороге к Новгороду. Нескольким слугам, что взял с собою, велел скакать кучнее, а прочим приказал править на Мсту – буду-де за вами вслед! И знал, что догонят, учнут корить, держать, окружать и вываживать, словно норовистого коня, но пока – вот она, свобода!

В воротах не задержали, растерялись, что ли? А не доезжая торга и вечевой площади, сам сошел с коня и, пеший, завернул за угол, тотчас утонув в толпе глядельщиков, крикунов, новгородских ухорезов и шильников, что густо окружили и сдавили нарочитую чадь, собравшуюся у вечевой ступени. Пробился с помощью слуг сколько можно вперед – князя не узнавали тут, с натугою давали дорогу, чая какого боярина из московлян.

– Наместниць холуй, видно! Пущай послухат, цегой-то и в толк возьмут москвици! – услыхал он за своею спиною негромкую молвь горожан. Остановя у высокого тына, он наконец услыхал громкий голос боярина, кажется со Славны, который, распахнувши бобровый опашень и дергая себя за отвороты, гневно орал с вечевой ступени, и орал поносно противу Москвы такое, чего Симеон и не мог представить, будучи все на пирах да на беседах! И площадь орала в ответ разноголосо и грозно, словно лукавый, добродушно-хлебосольный Новгород вдруг скинул личину свою и встал тут, гневный и страшный, готовый на бой и драку за свои вечевые права.

– Литве, што ль, поддатьце, Ольгирду твому?! – выкрикнул громко широкобородый широкоплечий мужик в дорогом зипуне и полез, работая кулаками, к вечевой ступени. Семен не сразу узнал в нем всегда спокойного, осанисто-вожеватого Остафья Дворянинца.

– Ольгирду поддатись хочете? – повторил он грозно, взбежав на вечевую ступень. – Псу литовскому? Да! Да! Псу! Мертвециной где пахнет, он тута и есь!

– Не лайся, Остафья! Не лайся, твой-от Семен не луцши того! – кричала площадь.

– Семен Иваныч хошь православной! – орал Остафий в ответ, – по крайности, ропат латинских не настроит, в веру бесерменску не обратит! Попомните слово мое, господа мужики! Плесковицей выдадим и сами погинем с Литвою поганой!

– Выход! Выход ордынский Литве не придет давать! – кричала площадь. – Хрещеной Ольгирд-от, не лукавь!

– Добро бы так! – не сдавался Дворянинец, рубя кулаком воздух. – Дак и Литва платит выход царев! А ноне почал ваш Ольгирд черкви Божьи утеснять, за веру Христову в затворы посажал мужей избранных! Ведомо вам сие, мужи новогорочьки?!

– То ведомо! А неведомо вот, сколь ты от князя Семена полуцил, поведай, Остафья! – ядовито неслось с площади. И Семен, то гневая, то стихая, немо сжимал кулаки. Хотелось крикнуть им всем: «Не платил я Остафью!» – и знал, не можно, не поверят, да и оскорбят, засмеют. Уже понял, что тут, на вечевой площади, все могут содеять…

К нему уже пробивались, уже окружали встревоженные бояра, уже уводили, поталкивая, шепча:

– Нельзя, не можно, княже, пустого не переслушать! Цто тута орут, не клади, батюшко, в слух!

Пришлось-таки уйти, не дослушав. Сесть на коня и скакать на ненужную ему охоту, травить медведя, который вовсе и не был на вечевой площади и не задирал князя, ни москвичей, а спал себе под снегом, пока загонщики, сунув в устье берлоги корявую рогозу, не вынудили его с ревом выскочить наружу, под дружные рогатины убийц.

Вечером Михайло Терентьич посунулся в опочивальню:

– Ну каково, батюшко? Добра ли охота пришла?

– Добра! – отмолвил устало Семен. – Спасибо тебе, Терентьич, надоумил! Узрел я их, услыхал! Батюшку-покойника в который након припомнил…

– Да, – повздыхал Михайло, присаживаясь на край скамьи, – Иван-от Данилыч многую прю с има перенес. Непокорлив, буен Великий!

– Не то, Терентьич, вольны суть! И по нраву мне они… Сперва вознегодовал, а потом раздумал путем… И не можно нам отступать с тобою! Отступим – не устоит Москва.

– Не устоит! – покивав, отмолвил старик.

– Тут не ломить – сгибать надобно… Как ищо Ольгерд с Новым Городом поворотит! Ласкою ежели…

– Ласкою навряд! Не таков литвин! – твердо ответил старик и поднял повеселевшие глаза. – Ето нам с тобою надоть с има ласкою!

– И я тако мыслю! – эхом отозвался Симеон. – Ступай, Терентьич, ложись почивать. День тяжек: завтра опять черный бор требовать будем!

Сам он еще долго не спал, сидел без мысли и дела, ощущая едва ли не впервой страшную тяжесть в членах, и, верно, не охота и не медведи так утомили его!

А еще через два дня прискакал ордынский гонец, и надобно стало, не довершив дел, скакать на Москву. И даже той робкой отрады – увидеть ее вновь на пути домой – не довелось испытать: Настасья с чадами была в загородном поместье своем, а скакать туда очертя голову, бросив и позабыв все на свете, великий князь володимирский не мог. Власть не