Он в копии получил письмо одного из лидеров кадетской партии В. А. Маклакова, информационное письмо, адресованное из Парижа в Екатеринодар «национальному центру», возглавляемому тамошними кадетами.

Маклаков жил в Париже, терся среди западноевропейских политиков всех мастей и оттенков и вел политическую разведку для кадетского «национального центра».

Еще три месяца назад он писал:

«Завтра, 1-го мая, здесь предстоят демонстрации, колоссальные и грандиозные. Одним из требований манифестантов является отказ от какого бы то ни было вмешательства в русские дела. Вот вам настроение широких демократических масс и то положение, в котором очутилось бы правительство, если бы вздумало этому перечить. Этим и объясняются неясности их политики, и ошибки, и неискренность: они сами пообещали послать помощь на юг России и захватить Киев и Харьков и не смогли этого сделать — подчеркиваю: не «не захотели», а «не смогли». И эта невозможность ясна для всякого, кто сюда прибывает…»

Все это знал Колчак. Сейчас он вспомнил и это письмо, и заграничные газеты, и разговоры с иностранными дипломатами, и советы дипломатов.

«Да, но так было и вчера и три месяца назад… Почему же Гайда молчал? Почему он открыто перешел в оппозицию только сегодня? Почему заговорил таким оскорбительным тоном? — думал Колчак, стараясь разгадать причины внезапной резкости Гайды, вдруг ставшего в явно враждебную позицию. — Почему?»

Но Колчак разгадать не мог. Он был близорук. Он, занятый делами, которые вершил сам, не видел того, что давно увидели другие со стороны. Он все еще верил в свою политику террора и страха. Он все еще думал, что страхом можно сломить волю народа. Другие видели дальше. Они поняли, что страх перестал действовать. Те, кто прежде внушали народу страх, теперь вызывали в народе только отвращение. Они были сами напуганы и искали новых средств воздействия на непокорный народ. Они пошли по стопам испытанных западноевропейских и американских политиканов и, прикинувшись демократами, требовали от сибирского правительства демократической видимости, демократического обмана, который там, на западе, позволял им держать свои народы в узде. Они надеялись успокоить народ Сибири пустой демократической фразой, действуя испытанным методом — «демократической ширмой», за которой их руки оставались свободными.

Таков был и Гайда. Страх подгонял его, и он первым решил порвать с Колчаком и возглавить «демократическое» движение.

Этого Колчак не разгадал, но он почувствовал, что больше ждать нельзя и нужно спешить, чтобы не остаться в хвосте событий.

«Зачем я поссорился с Гайдой, — порицая себя за несдержанность, думал он. — Зачем? Он может стать слишком сильным и слишком опасным… Нужно помириться с ним… Он должен забыть нашу сегодняшнюю ссору… Он устал и пусть едет отдыхать к себе на родину… — Колчак прищурился и смотрел на раскаленный асфальт с вдавленными следами солдатских каблуков часового так, словно под асфальтом видел далекую родину Гайды. — Мало ли что с ним может случиться в пути… В Красноярске Розанов, в Канске Красильников, в Иркутске Волков… Мало ли что может случиться… Но сейчас мы должны расстаться друзьями… Нужно отдать для всеобщего сведения приказ с благодарностью ему за помощь и за верную службу нашему делу… Пусть он уедет успокоенным и примиренным со мной… Нужно наградить его, обласкать и одарить…»

Колчак вспомнил, как в те самые дни, когда начались неудачи на фронте и когда он почувствовал охлаждение к себе со стороны представителей дипломатического корпуса, от которых зависела заграничная информация о положении в Сибири, он приказал показать всем иностранным представителям денежное наличие и ценности, хранящиеся в подвалах омского банка.

Это был золотой государственный фонд, вывезенный в начале революции из Петрограда в Казань и во время мятежа чешских войск попавший в руки белых. Он составлял огромное богатство. Адмирал понимал его силу и рассчитывал на нее, пока она находилась в его руках.

Он вспомнил глубокие подвалы банка, где хранились ящики с золотыми слитками, с монетами и платиновым песком. Потом он вспомнил зал, превращенный в выставку ценнейших драгоценных вещей: блюд, бокалов, кубков, перстней, колец и иконных риз, расставленных и разложенных на широких полках-стеллажах. Вещей было много, очень много, совершенно достаточно, чтобы одарить капризных дипломатов и обиженных генералов, которые могли стать опасными.

Решение примириться с Гайдой несколько успокоило Колчака, к тому же разговор с чешским генералом оказался не совсем бесполезным. Теперь адмирал знал, что делать. Нужно было немедленно вернуться в Омск, все разузнать толком, поговорить с Гаррисом, с Жаненом и с Ноксом, а потом? Потом, может быть, провести и демократические реформы.

«Я опережу Гайду, — думал Колчак. — Здесь на фронте останется Дитерихс. Гаррис и Жанен будут довольны… Дитерихс старый опытный генерал и имеет прекрасные военные знания. Он предлагал объявить священную войну, поднять религиозное чувство у солдат… Пусть объявит… Мы объявим священную войну… Надо отозвать из Красноярска Розанова. Он там повесил несколько заложников, и Жанен говорил, что население против него… Против него… Мы его назначим во Владивосток, там его никто не знает… Ринова — в Красноярск, а Розанова — во Владивосток… Мы созовем крестьянский съезд как совещательный орган… Совещательный орган… Сибирь — крестьянская земля, пусть крестьяне примут участие в управлении Сибирью… Пусть они дают советы…»

Одна мысль сменяла другую. В памяти адмирала мелькали фамилии генералов, командующих округами, командующих армиями и дивизиями, мелькали фамилии министров. И всех этих министров и генералов он мысленно перемещал с одной должности на другую в надежде успокоить тыл и восстановить фронт. Ему казалось, что, совершая все эти перемещения своих подручных, он делает важнейшее государственное дело и создает ту видимость «демократических преобразований», о которых и говорил Гайда.

Он увлекся и поверил, что ему еще удастся подчинить себе народ и успокоить союзников, встревоженных отступлением на Уральском фронте и развалом тыла, что удастся сохранить свою власть диктатора. Он был уверен, что все учел и все взвесил. Он даже набросал в блокноте текст новых деклараций и обращений к народу. Он призывал народ к священной войне против большевиков и в сотый раз давал заверения о скором созыве сибирского учредительного собрания. Он обещал провести земельную реформу, наделить всех землей, даровать все демократические