— У паровоза с машинистом толкует…

Никита поднялся на насыпь. Она была уже почти пуста, последние партизаны спускались к перелеску. На путях вдалеке чернели трупы конвоиров. Туман рассеялся и только кой-где в низине все еще висел на редких кустах рваными клочьями. Поваленные телеграфные столбы были опутаны кольцами свившейся проволокой, и на ней поблескивали капельки осевшего тумана.

У паровоза Лукин и Гурулев что-то растолковывали машинисту. В сторонке с неизменными деревянными сундучками в руках стояли четверо железнодорожников — поездная бригада остановленного поезда.

Никита подошел к Лукину.

— Отправил освобожденных, — сказал он. — Шестьдесят два человека… Всех на каторгу гнали…

— Хорошо, — сказал Лукин и снова обернулся к машинисту. — Ну, действуйте. Времени осталось немного, наверное, они уже тревогу подняли. Как бы бронепоезд не подошел…

Машинист и Гурулев поднялись на паровоз, и поезд без гудка медленно попятился на запад.

— Отойдем подальше, — сказал Лукин. — Сейчас его спустят под насыпь…

Они отошли к разъезду. Вслед за ними поплелись железнодорожники с сундучками.

От разъезда к западу шел подъем, и паровоз едва справлялся с тяжелым составом груженных лесом вагонов.

— Они спрыгнут на ходу поезда… Включат скорость и спрыгнут… — пояснил Лукин.

— Я понимаю, — сказал Никита.

Уже не слышно было ни лязга буферов, ни пыхтения паровоза. Вдали виднелся только черный густой дымок.

— Увлекается Гурулев, увлекается, — сказал Лукин. — Зачем так далеко отводит поезд… Хочет, чтобы вдребезги… Зачем рискует… — Он обернулся и посмотрел на восток. — Там уже давно начали… Нужно торопиться…

— Да, — сказал Никита. — Солнце взошло, когда я отправлял освобожденных.

— Здесь уклон и скорость будет большая… Зачем он отводит так далеко поезд, — сказал Лукин и, достав кисет, стал вертеть козью ножку.

Никита посмотрел на дымок паровоза, и ему показалось, что он снова стал приближаться.

— Сюда пошел, — сказал в это время кто-то. — Глядите, сюда идет…

Железнодорожники поставили на землю свои сундучки и, теснее сгрудившись, смотрели на приближающийся дым, провожая в последний путь свой поезд.

Дым приближался быстро, и вдруг донесся грохот несущегося поезда. Еще несколько секунд, и Никита увидел паровоз. На всех парах он летел под уклон, волоча за собой вереницу вагонов.

— Ты заметил, как они спрыгнули? — спросил Лукин и отбросил в сторону только что закуренную цыгарку.

— Нет, — сказал Никита. — Я не заметил…

В это мгновение раздался треск, и вагоны полезли один на другой. Над ними нависли ставшие дыбом бревна. Окутанный клубами густого пара локомотив не то ложился на бок, не то сползал под насыпь…

12

Когда раздался пушечный выстрел с бронепоезда и над перелеском, в котором несколько минут назад стояли коноводы партизан, повисло облачко разорвавшейся шрапнели, отряд был уже далеко от железнодорожной линии.

— Долго же собирались… — заговорили в строю партизаны. — Теперь до станции разве к ночи доберется…

— Им к ночи-то и бревна с дороги не растаскать…

— Гурулева поминать долго будут, машинист крутой… — сказал Фома. — Без нагайки с места в карьер, да под гору…

Все засмеялись, а Гурулев, едущий впереди, обернулся и погрозил Нехватову кулаком.

Но и Гурулеву было весело, и напрасно он хмурил брови — всем была видна его скрытая улыбка, подергивающая густой свисающий ус.

Солнце уже плыло высоко над лесом, и становилось жарко. Никита расстегнул ворот рубахи и, щурясь, огляделся кругом. Все было залито ярким желтым светом: и еще голые деревья на опушке леса, и болотистая низина перед лесом, и старая гать, по которой ехали партизаны.

Под копытами лошадей хлюпала вода и выбивалась из-под жердей деревянного настила сверкающей оранжевой пеной.

И постепенно стихали голоса партизан. Бессонная ночь давала себя знать, да и весеннее солнце морило. Всех одолевала дремота. Даже кони шли, понуро опустив головы, тяжело вздыхали и поминутно спотыкались, разомлевшие от тепла и пьянящих запахов пробудившейся земли.

Подтянули поводья партизаны и привстали на стременах, только когда в передних рядах кто-то крикнул:

— Вон они идут!

Привстал на стременах и Никита.

Впереди, на пестрой от весенних лужиц дороге, он увидел идущих женщин, тех самых, которых отправлял с разъезда. Разбившись по двое и по трое, далеко растянувшись вдоль дороги, они шли медленно и устало.

— Идут, — сказал Фома и вздохнул. — Тяжеленько им приходится, непривычные…

— Ничего, к жизни идут, не к смерти, — сказал Никита. — Они, небось, от радости сейчас ног под собой не чуют…

— Не чу-ют… — протянул Фома. — Эдак-то не чуют… Гляди. — Он указал рукой на высокую девушку, которая, прихрамывая, едва передвигала ноги, скользя по мокрой глине. Ватное длинное пальто, висящее у нее на руке, подолом волочилось по грязи, шаль сползла с головы, и светлые волосы растрепались.

— Видал? — сказал Фома. — Не чу-ют…

— До деревни только бы добраться, там подводы добудем, — сказал Никита.

— До деревни еще дай бог… — Фома вздохнул. — Разве Лопатину ее на седло взять, все ей легче будет… Поеду, возьму…

Фома повернул коня к обочине дороги, но конь заупрямился, не желая уходить от лошадей, и стал пятиться, сбивая ряды всадников.

— Ах, ты, падла христова! — вскричал Фома и в злобе принялся нахлестывать коня нагайкой.

Конь вздыбился, в два прыжка оказался за дорогой на целине и понес Фому скоком, разбрызгивая жидкую грязь.

Нехватов обскакал колонну стороной, перевел своего коня на шаг, но некоторое время