часы с открытой крышкой и не отрывая взгляда от их стрелок»[484]. До захода солнца и вечером к нему приходили один или два местных врача, пустившие ему кровь и делавшие уколы. В ночь на 26 сентября он сочинил записку, адресованную сопровождавшей его в бегстве Хенни Гурланд, а также Адорно. Текст этой записки был восстановлен по памяти Хенни Гурланд, которая сочла необходимым уничтожить оригинал:

В ситуации, не оставляющей выхода, мне не остается ничего иного, кроме как покончить со всем. Моя жизнь придет к завершению здесь, в маленькой пиренейской деревушке, где никто не знает меня.

Прошу вас передать мои мысли моему другу Адорно и объяснить ему, в какой ситуации я оказался. Оставшегося мне времени не хватит для того, чтобы написать все письма, которые бы мне хотелось написать (GB, 6:483).

Ближе к утру Беньямин принял большую дозу морфия; как впоследствии вспоминал Артур Кестлер, в момент отбытия из Марселя у Беньямина было достаточно морфия для того, чтобы «убить лошадь».

Начиная с того момента свидетельства о последних часах Вальтера Беньямина и о судьбе его тела становятся фактически бесполезными в качестве исторического источника. Впоследствии Хенни Гурланд вспоминала, что Беньямин срочно позвал ее к себе ранним утром 27 сентября[485]. Она нашла Беньямина в его комнате; он попросил ее говорить всем, что его состояние является результатом его болезни, и отдал ей записку, после чего потерял сознание. Гурланд вызвала доктора, который заявил, что медицина здесь бессильна. Согласно Гурланд, смерть Беньямина наступила днем 27 сентября. Как вспоминала Бирман, известие о смерти Беньямина вызвало в городке возмущение; было сделано несколько срочных звонков – возможно, в консульство США в Барселоне, поскольку у Беньямина имелась американская въездная виза. Когда группа Бирман днем 27 сентября приступила в отеле к обеду, через столовую прошел священник во главе группы примерно из 20 монахов, которые несли свечи и пели слова мессы. «Нам сказали, что они пришли из соседнего монастыря, чтобы прочесть заупокойную молитву над телом профессора Беньямина и похоронить его»[486]. Свидетельство о смерти, выданное муниципальными властями, подтверждает лишь отдельные детали воспоминаний Гурланд и в своих ключевых моментах противоречит записи в церковной метрической книге[487]. Покойный именуется в нем как «д-р Беньямин Вальтер», а причиной его смерти названо кровоизлияние в мозг. Не исключено, что испанский врач, осматривавший Беньямина, исполнил его последнюю волю и скрыл факт самоубийства, а может быть, его подкупили другие беженцы, стремившиеся избежать какого-либо шума, который привел бы к их возвращению во Францию. Но в то же время смерть Беньямина датируется в этом документе 26 сентября. На следующий день граница снова была открыта.

Прежде чем покинуть Портбоу, Хенни Гурланд выполнила последние наказы Беньямина и уничтожила ряд находившихся при нем писем, а вместе с ними, возможно, непреднамеренно была уничтожена и рукопись, которую он нес через Пиренеи. Кроме того, она заплатила за пятилетнюю аренду склепа для его тела на местном кладбище. В муниципальном свидетельстве о смерти значится, что погребение состоялось 27 сентября; однако, согласно записи в церковной книге, это произошло 28 сентября. Возможно, из-за того, что в свидетельстве о смерти имя Беньямина было перепутано с фамилией, его похоронили на католической части кладбища, а не на участке, отведенном для иноверцев (не говоря уже о самоубийцах). Муниципальные и церковные документы противоречат друг другу и в том, что касается номера арендованного склепа, хотя на одном из возможных мест захоронения был установлен небольшой памятник. Много лет спустя в городском архиве, также под именем «Беньямин Вальтер», был найден список вещей Беньямина. В нем упоминаются кожаный портфель (без рукописи), мужские часы, трубка, шесть фотографий и рентгеновский снимок, очки, несколько писем, газет и прочих бумаг и немного денег.

По завершении пятилетней аренды в склепе на кладбище Портбоу было погребено новое тело. Останки Беньямина, по всей вероятности, были перезахоронены в общей могиле. Сейчас на кладбище установлен памятник работы израильского художника Дани Каравана, обращенный к маленькой гавани Портбоу и расстилающемуся за ней Средиземному морю.

Эпилог

Имя Вальтера Беньямина стало забываться европейцами задолго до того, как он в 1940 г. покончил с собой на испанской границе – иными словами, и он пал жертвой того же забвения, на которое нацистский режим обрек свободную немецкую мысль. В годы войны его репутации не давал угаснуть – пусть это был лишь тусклый огонек – небольшой круг его друзей и поклонников. Такие многозначительные жесты, как посвящение Беньямину «Философских фрагментов» Адорно и Хоркхаймера в 1944 г. (речь идет о первом варианте книги, три года спустя изданной в Амстердаме под названием «Диалектика Просвещения»), были замечены лишь крохотной аудиторией. В послевоенные годы художники и интеллектуалы по обе стороны новой границы между двумя немецкими государствами стремились отыскать преемственность между яркой культурой 1920-х гг., фактически задушенной в годы Третьего рейха, и своей собственной культурой. Двухтомный сборник произведений Беньямина, изданный в 1955 г. Теодором В. Адорно, ознаменовал собой возвращение работ его друга к читателю и стал еще одним мостом, ведущим к веймарской культуре. Хотя выход этого сборника из печати не повлек за собой широкого публичного обсуждения, он был замечен и изучен рядом писателей и критиков. Так, Уве Йонсон, которого можно назвать самым значительным немецким романистом второй половины XX в., сумел контрабандой переправить изданный Адорно двухтомник в ГДР, где Беньямин считался недостаточно ортодоксальным автором.

И лишь в середине 1960-х гг., на волне студенческого движения в ФРГ, произведения Беньямина, по крайней мере некоторые их идеи, начали служить топливом для бурных дискуссий. В июле 1967 г. писатель Хельмут Хайсенбюттель выступил в известном журнале Merkur с нападками на Адорно, подвергнув критике то, как он обращается с наследием Беньямина, и эти обвинения были подхвачены другими голосами. И западноберлинский журнал Alternative, и Ханна Арендт при полном несходстве их политических позиций еще громче озвучили выдвинутое Хайсенбюттелем обвинение в том, что подход Адорно к изданию работ Беньямина фактически является продолжением той цензуры, которой их подвергал нью-йоркский Институт социальных исследований в конце 1930-х гг. То, что началось как филологическая дискуссия, превратилось в ожесточенную войну миров по поводу употребления марксистской политики на Западе – и злоупотребления ею. После 1968 г., когда в Западной Германии «восстановился порядок», стало очевидно, что этот нерешенный и неразрешимый спор, едва затронув текущую политику, в то же время пробудил интерес к творчеству Беньямина. В Германии начиная с 1974 г. у читателей появилась возможность оценить «прихотливую мозаику» беньяминовских трудов благодаря семитомному изданию Gesammelte