— Ты не все обо мне знаешь. Даже не догадываешься.

— Знаю, — сказал я. — Насчет Эверби Коринтии. Я уже дня три так вас называю. Да, Отис рассказал. Но я никому не расскажу. Хотя не понимаю, почему нельзя.

— Не понимаешь? Такое старомодное деревенское имя? Представляешь, в Ребином заведении кто-нибудь говорит — позовите Эверби Коринтию? Да они постеснялись бы. Померли бы со смеха. Вот я и решила назваться Ивонной, или Билли, или Кен. Но Реба сказала — сойдет и Koppи.

— Вот глупости! — сказал я.

— По-твоему, оно не такое плохое? Скажи его вслух! — Я сказал. Она слушала и, когда я замолчал, продолжала вслушиваться — как мы, когда ждем эха. — Да, — сказала она. — Теперь, кажется, мне уже можно так называться.

— Тогда идите и позавтракайте, — сказал я. — Мне пора, меня ждет Нед. — Но тут появился Бун.

— Там слишком много народу набралось, — сказал он. — Может, не надо было мне говорить тому болвану, что жокеем будешь ты. — Он посмотрел на меня. — Может, не надо было мне вообще выпускать тебя из Джефферсона. — В другом конце комнаты была небольшая дверь, скрытая занавеской. — Пошли, — сказал он. Мы вышли еще в один коридор. Он вел в кухню. Необъятная кухарка по-прежнему мыла посуду у раковины. Нед сидел за столом и кончал завтрак, но больше говорил, чем ел.

— Ежели я сулю женщине, так попусту не болтаю. Она и купить себе кое-чего сможет… — Осекся, и сразу встал, и сказал мне: — Готов? Пора нам с тобой за город. Здесь слишком много народу толчется. Ежели бы у них у всех водились деньжата, и они все поставили бы, да притом не на того коня, и у нас набралось бы, что поставить против них всех, да еще знать бы — на какого коня, мы бы не то что этот автомобиль привезли в Джефферсон, мы вдобавок прихватили бы весь Пассем, — может, хоть немного умаслили бы Хозяина Приста. Он еще ни разу городом не владел, может, ему понравилось бы.

— Да погоди ты, — сказал Бун. — Нам же надо позаботиться…

— Ежели кому и надо заботиться, — сказал Нед, — так одному Громобою. И заботиться об одном: скакать впереди того коня и до той поры, пока ему не скажут «стоп!». Но я знаю, что у тебя на уме. Скачки на кругу у полковника Линскома. В два часа. В четырех милях отсюда. Мы с Громобоем и Люцием придем за две минуты до начала. А вам надо заявиться пораньше. Как мистер Сэм вылезет из своего товарняка, так вы и идите. Это уж твоя с ним забота: прийти загодя, и поставить на Громобоя, и раздобыть денег, чтобы было что поставить, когда вы придете загодя.

— Да погоди ты, — сказал Бун. — Лучше скажи, как насчет машины? На кой нам деньги, если мы вернемся домой без?…

— Выбрось ты из головы эту машину, — сказал Нед. — Я же говорил тебе, этим парням тоже надо вернуться, сегодня вечером уже надо вернуться.

— Каким парням? — спросил Бун.

— Так-то! — сказал Нед. — Хорошо Рождество, да Новый год на носу. — Вошла Минни с подносом, уставленным грязной посудой, — коричневая, спокойная, трагическая, алчущая и безутешная маска. — А ну, — сказал Нед, — покажи мне еще разок твою улыбку. Должен же я знать, придется ли тебе впору тот зуб, когда я притащу его вечером.

— И не вздумай ему улыбаться, девушка, — сказала толстая кухарка. — Может, у них в Миссипи посулы в цене, а у нас в Теннесси на них ничего не укупишь. А в моей кухне и подавно.

— Погоди, — сказал Бун.

— Погоди, пока не приедет мистер Сэм, — сказал Нед. — Он тебе все объяснит. Пока мы с Люцием будем выигрывать скачки, вы с ним потолкайтесь среди народа, посмотрите, нет ли где Свистуна с тем зубом. — На этот раз Нед приехал в двуколке дядюшки Паршема, запряженной одним мулом. И он опять оказался прав: за ночь поселок стал неузнаваем. Не то чтобы на улице было так уж много народу, не больше, чем накануне. Но что-то новое появилось в самом воздухе — ликование, что ли. Тут я впервые всем своим сознанием осознал, что пройдет совсем немного часов — и я выступлю жокеем на скачках, и вдруг почувствовал острый вкус слюны на языке.

— А мне показалось, ты вчера сказал, будто Отис уже уберется, когда ты вернешься из города.

— Он и убрался, — сказал Нед, — но недалеко. Ему ж некуда деться. Собаки ночью два раза взлаивали у конюшни — собак от него тоже с первого взгляда воротит не хуже, чем людей. Уж будь покоен, как только я уехал оттуда утром, так он наверняка заявился завтраком подкрепиться.

— А если он продаст зуб до того, как мы его поймаем?

— Об этом я позаботился, — сказал Нед. — Не продаст. Никто у него не купит. Ну, а ежели он не придет завтракать, Ликург опять возьмет собак, и опять загонит его на дерево, и скажет, что я вечером вернулся из Паршема и рассказал, будто тип из Мемфиса давал шоколадной двадцать восемь долларов за тот зуб и прямо наличными. И он поверит. Ежели бы сказали сто или даже пятьдесят, не поверил бы, а двадцать восемь цена несуразная, он и поверит. Больше всего потому поверит, что решит — больно дешево, верно, тот тип хочет облапошить Минни. А ежели нынче к вечеру попробует продать его на скачках, никто ему и столько не даст, так что ему одно останется — ждать, пока не удастся вернуться с тем зубом в Мемфис. Так что сейчас ты не о зубе думай, а о скачках. О двух последних заездах то есть. Первый мы проиграем, так что о нем пускай у тебя голова не болит…

— Как? — спросил я. — Почему?

— А почему нет? — спросил Нед. — Нам же только два и нужно выиграть.

— Но зачем проигрывать первый? Почему не выиграть и первый заезд, поскорей набрать как можно больше? — С полминуты Нед молча правил мулом.

— Больно много лишнего припутано к этим скачкам, вот в чем беда.

— Чего лишнего? — спросил я.

— Всего, — ответил Нед. — Чересчур много народу. А главное, надо чересчур много раз скакать. Ежели бы надо было проскакать только один раз, один заезд где-нибудь за кусточками, чтобы никого людей не было, только я, да ты, да Громобой, да еще тот конь с жокеем, все у нас было бы в порядке. Вы вчера проверили — один раз Громобой может выиграть. Но скакать-то