И даже умиление в голосе этого любителя пиявок послышалось Елизавете Михайловне, и, чтобы убедиться, действительно ли это умиление, она сказала:

– Я слышала, что по империалу за штуку платили раненые офицеры в Севастополе и все-таки не могли достать, сколько нужно было.

Дядя так и подскочил, чуть дело дошло до империала.

– Вот видите, видите, что это такое за мысль меня осенила, а? Тут ведь с одной стороны польза человечеству, явная польза, самая очевидная для всех… за исключением дурака этого, о котором я говорил, а с другой – ведь это целый капитал, посудите сами-с! Из тысяч могут выйти десятки тысяч пиявок, из десятков – сотни… потом миллионы, а? Мил-ли-оны! – Он закрыл глаза рукою, точно ослепленный небесным видением, и даже головою покрутил. – Миллионы, да ничего нет хитрого-с! И если за каждую пиявку я тут, у себя дома, на месте, так сказать, производства, буду получать… не по империалу, конечно, а только по казенной цене, самим правительством установленной, то и то ведь я могу быть, как это говорится, сват королю и кум Ротшильду, а?.. А?.. Просто и ясно-с!

V

После завтрака Василий Матвеевич действительно повел гостей показать им свой пиявочник – избу просторную, снаружи довольно опрятную, внутри же весьма таинственную.

Ведать ее приставлен был Тимофей «с килой», прозванный так в отличие от другого Тимофея, конюха, и третьего Тимофея, Татарина, который, впрочем, был ничуть не татарин, но когда-то давно, еще в молодости, внося в барский дом тяжелую поклажу, забыл при этом снять шапку – просто заняты были обе руки, – за что и получил от Василия Матвеевича свое прозвище.

Этот третий Тимофей был плотник, а кила первого Тимофея – багровая шишка величиною с куриное яйцо – торчала сбоку подбородка, выпячиваясь из реденькой русой бороденки.

Елизавета Михайловна заметила, что был этот Тимофей очень суетлив, но в то же время как будто и проникнут сознанием важности порученного ему, а не кому другому, дела с пиявками. Кроме того, у него была, – по-видимому, непобедимая – привычка к словечку «ась?».

Приведя гостей и показывая им с увлечением свою затею, Хлапонин-дядя рассказал между прочим, что вода здесь проточная – «иной пиявки не уважают», – а чтобы они не уползали из своей ванны, в отверстия труб вставлены медные решетки.

– А ну-ка объясни господам, для чего же именно разорился я на медные – ведь железные, например, были бы дешевле, – обратился Василий Матвеевич к Тимофею.

– Ась? – потянулся к нему, тряхнув волосами, Тимофей, так что можно было подумать, что он глух, однако тут же откачнулся, стал, как во фронт, и проговорил заученно: – По той самой причине медные решетки, что бессравненно способнее! Железная поржавеет, пропадет, и что тогда может выйтить? Все как есть пиявки будут пробовать, как бы им отседова увойтить, и прямым манером увойдут… А медная решетка, эта ржи не боится-с.

– Ну вот видите, почему медные, – победоносно поглядел на Елизавету Михайловну хозяин. – А скажи-ка, температуру какую ты здесь держишь?

– Ась? Касательно температуры как вашей милости приказать было угодно для зимнего времени, так и держу-с: двенадцать по градуснику чтобы, не менее того, сключая когда дрова очень шибко горять, – тогда даже и двадцать пять набежать может от нагрева труб-с.

– Вот тут и градусник, – кивнул на стену Василий Матвеевич, но Елизавета Михайловна только глянула в ту сторону, однако не подошла проверять.

В избе было три больших окна, поэтому вполне светло, но все-таки темная, почти черная вода казалась бездонной и жуткой, и это чувство какой-то жути еще усиливалось от торчавшего посередине островка с болотными кочками на нем.

Дмитрий Дмитриевич тоже с видимым недоумением оглядывал тут потолок, стены, воду, мостки со всех четырех сторон, наконец сказал:

– А конюшня?

– Ась? – потянулся к нему Тимофей, тряхнув волосами, и ответил с достоинством: – Конюшня, барин, это, примерно будучи сказать, совсем в другом месте-с!

Когда дядя вел под руку племянника показывать конюшню, Елизавета Михайловна нашла нужным спросить о том, что было ей более понятно:

– Как же все-таки можно топить железную печку так, чтобы тепло долго держалось на двенадцати градусах?

– Требуется так, чтобы не меньше двенадцати, но, конечно, разве на этих подлецов вполне положиться можно? Он то нажаривает так, что трубы красные, как огонь, то чуть у него ночью вода не замерзает! А печка, хоть и железная, она в середине кирпичом выложена, тепло держать может, да ведь он ночью спит, мерзавец, а не топит.

– А вообще-то зачем именно надо топить?

Этот вопрос удивил дядю так, что он даже приостановился на шаг.

– Ка-ак же так зачем? Затем, дражайшая, чтобы пиявки были живые и зимою! Приезжают ведь покупщики и зимой… Полагаю, что и в зимнее время людям приходится ставить пиявки.

– А-а, вот что! Значит, ваши питомицы начали уже приносить вам пользу?

– И людям тоже, – скромно добавил дядя.

Конюшня, когда к ней подошли, показалась Елизавете Михайловне не более как конюшней, но совсем другое впечатление получилось у ее мужа.

Во-первых, это было то же самое длинное, низенькое и с камышовой крышей, как и дом, здание, украшенное над воротами гипсовой конской головой. Одно ухо головы этой как было им лично отбито в детстве, так и осталось. Стойла в два ряда, застреленные сороки, висевшие на тонких бечевках под поперечными балками над проходом между стойлами; узенькие маленькие окошечки, так как лошади, не в пример пиявкам, не нуждались в свете, – все это было то самое, что он привык видеть здесь давно, в детстве.

Дмитрий Дмитриевич стоял забывчиво, как зачарованный, и странно было ему самому ощущать, что резкий запах конюшни этой, запах, такой привычный и милый его сердцу артиллериста, почему-то связывается в его памяти с запахом цветущих лип и рокочущим жужжанием бесчисленных майских жуков…

Липы эти стояли тут же в стороне: несколько штук, больших, развесистых, старых, – но теперь, обернувшись, он напрасно искал их глазами: их срубили, видимо, даже выкорчевали и пни. Но чувствовался под осевшим от таяния снегом прежний плац, на котором еще отец его любил гонять молодых лошадей-полукровок на корде.

По кругу, протоптанному тут резвыми третьяками с подрезанными гривками, он бегал в детстве сам, и, ему казалось тогда, ничуть не тише, чем они, и любым аллюром.

Но день был до того тепел, что всюду капало, стояли рыжие лужи, расчирикались воробьи, и – неизменная принадлежность конюшни – косматый зеленоглазый грязно-белый козел, жуя жвачку, грелся около ворот на солнце.

И Дмитрию Дмитриевичу почему-то вдруг отчетливо припомнился очень давний вечер, весною, когда цвели