Стенька кинулся к калитке, но услышал вдруг за спиной повелительное слово:

— Стой! Стой, кому сказано?!

Он и встал в пень! Вроде бы все, замешанные в похищении, укатили, так кто же тут еще балуется? Что за баба?..

— Повернись, орясина…

Он повернулся и увидел статную девку, ростом гораздо ниже беглой Авдотьицы, но и не маленькую, а в самый раз.

Девки бояться было стыдно.

— Да ну тебя! — рявкнул он, опять устремившись к калитке.

— Гляди ты, какой шустрый! Видал, куманек? — спросила девка кого-то незримого. — Нет уж, шуму подымать не дадим. Не дадим, куманек?

Стенька опять повернулся. Рядом с девкой стоял молодец в меховом колпаке, плечистый, но безбородый. Стоял крепко, расставив ноги, чуть покачиваясь.

— А не дадим, кумушка! — отвечал этот блядин сын, страдник, худяк, пес бешеный, аспид недобитый, Данилка Менжиков!

Очевидно, они из укромного места, неведомо для Вонифатия и Авдотьицы с Нечаем, наблюдали за похищением.

— Да вы ж меня под батоги подводите! — воскликнул Стенька.

— Коли заорешь — батоги тебе медовым пряником покажутся! — пообещала девка.

— Гляди у меня, песья лодыга, — добавил треклятый Данилка.

Некоторое время все трое молчали. Этого времени хватило, чтобы Стенька осознал всю бедственность своего положения.

— Говорил же мне мой подьячий! — прямо застонал Стенька, однако не громко, в меру. — Говорил же — все у этих бесовых баб из-за полюбовников! Говорил же, что Авдотьица, блядина дочь, с кем-то снова связалась!.. А я, дурак, его не послушал!

Вдруг он замолчал, словно бы осененный великой мыслью.

— По-о-онял… — как бы самому себе не веря, протянул он, и вдруг слова хлынули, полетели, понеслись, друг дружку обгоняя: — А грамота-то, выходит, — проклятая! Как с ней связались, так одни несчастья! Да это не грамота — это нечистая сила! Оборотень — вот что это, как Бог свят — оборотень! Как леший водит, так и она водит! Вроде совсем в руки далась, а вот тебе шиш вместо грамоты! Шут знает кем обернулась! И вам тоже — шиш!

Это уже относилось к Данилке Менжикову как таковому и ко всем конюхам вместе взятым.

— Погоди, молодец! Ты что такое несешь? — удивилась девка и повернулась к страднику, псу бешеному, худяку и аспиду. — И ему, что ли, та грамота понадобилась? А, куманек?

— И не спрашивай, кума! Прав приказный — та грамота хуже всякой нечистой силы. Беса, сказывают, можно в рукомойник загнать и закрестить, а грамоту крести не крести — глаза отводит и пропадает, — честно признал окаянный Данилка. — Вроде совсем уж нагнали и ухватили, а вместо грамоты тебе такое, что и слов нет. Нам вон вместо нее мешок с табачищем достался…

— Так, может, не грамота глаза-то тебе, куманек, отводит? Может, бес-то твой — человечьего роду-племени? — И девка перевела взгляд с куманька на ярыжку.

— Сама бы поискала! — огрызнулся тот. — Сама бы за ней по всей Москве погонялась! Только что в руки давалась — ан вместо нее дуля!

Сейчас Стеньке казалось, будто он и впрямь всю Москву обошел и объездил, преследуя проклятую книжицу из тонких дощечек.

— Не грамота глаза мне, говоришь, отводит? — переспросил Данилка.

И остался стоять с приоткрытым ртом. Видно, пришла ему мысль, но смутная, пока еще бессловесная.

— Знаешь, как бывает? На видном месте лежит, а ты и не примечаешь, — подсказала девка. — Пока носом не ткнут.

Стенька насторожился. Смахивало на то, будто подлеца Данилку сейчас как раз и ткнули носом в грамоту. И сам он воплями своими в этом дельце участие принял…

Он махнул рукой, повернулся и пошел прочь.

Все на свете у него не заладилось. О чем наутро докладывать Деревнину — непонятно. О том ли, как помог у его приятеля Белянина девку выкрасть?! А до утра еще дожить нужно. Наталья, поди, давным-давно спит, и свет потушен. Если и дальше все так же пойдет — непременно впотьмах скамья сама собой опрокинется или горшок с полки слетит!

— Не печалься, молодец! — крикнула вслед чернобровая девка. — На грамоте свет клином не сошелся!

— Эх!.. — И Стенька вспомнил, как звали в Соликамск.

Сейчас бы не то что в Соликамск — в Енисейск, в Китай! Оставив за спиной и жену постылую, и приказ осточертевший, и Москву со всеми ее бляднями…

Но укатили быстрые санки — не иначе, нагонять обоз, и не позовет уже никто прочь из Москвы, и жизнь продолжается такая, какая есть — с невеликими радостями и преогромными неприятностями. Только и счастья — на Масленицу блинами отъесться!

Стеньку вдруг осенило — завтра же государь выедет бои смотреть! С раннего ж утра надобно быть в приказе! Суета, шум, а потом ведь за верную службу от государя и наградные, поди, будут?..

И он, уже не беспокоясь о Наталье, а душой переместившись в завтрашнее утро, поспешил, полетел, и морозный воздух с растворенным в нем снежным блеском, войдя в грудь, наполнив ее до предела и раз, и другой, сотворил чудо — Стеньке полегчало…

* * *

Данила и Настасья глядели вслед разнесчастному земскому ярыжке. Данила одновременно думал — слова Настасьи имели смысл, и что-то в голове на этот смысл отозвалось, да и пропало… Настасья же вдруг расхохоталась.

— Ну, куманек! Надо же! Теперь понял, как девка два приказа вокруг пальца обвела? И я хороша — всегда за простую считала! Гляди ты, какую сеть сплела!

— Пошли отсюда, кума! — велел Данила, забеспокоившись, что на этот звонкий хохот уж точно выбегут белянинские сторожа.

— А пошли!

Они вернулись туда, где оставили санки с возником, на которых Настасья привезла Данилу полюбоваться похищением.

— Теперь веришь, что Авдотьица в этом деле с грамотой — ни при чем?

Данила молчал. Признаваться в ошибке, пусть даже такой, он не желал. Шляхетская гордость не дозволяла.

— Да она и слов-то таких не знает! — воскликнула Настасья. — До таких ты лет, куманек, дожил, а не знаешь, что для девки главное! Да она воз грамот отдаст, и бумажных, и всяких, за своего Егорку! Столько его ждала, наконец встретила — она же за него, как цепной кобель, горло перегрызет, как медведица, кому хочешь кости переломает! Так что не думай более про Авдотьицу, ни при чем она…

— Как же — ни при чем! А кто нам, конюхам, головы морочил?! — возмутился Данила.

— Так я тебе и толкую — ради Егорушки своего она бы и патриарху, прости Господи, голову заморочить не побоялась! Ты, видать, никак не поймешь, как все получилось. А мне Феклица растолковала. Авдотьица, когда вещи забрала, чтобы к Калашниковым перенести, ей похвасталась. Ведь когда вы Авдотьицу на двор к Одинцу подсылали вызнавать про мертвое тело — она там Егорку-то и повстречала. Атаман на дворе бойцов учил, она глядит: детина, всех прочих на голову выше! Парнище — кровь с молоком! Стоит в стенке, в самом челе, — залюбуешься! И ты уж не сердись на нее, Данилушка, — повинилась она перед атаманом.