— Голубка моя, полно, не плачь! стою ли я, чтоб ты обо мне хоть слезинку пролила. Если б я выздоровела, я б тебя устроила, я купила бы дом моей голубушке Полиньке! А то… послушай! разберем поскорей мое добро, я тебе скажу все — что за него надо просить, за что можно отдать…

— Оставьте, я ничего не хочу, — отвечала Полинька.

Лоскутница рассердилась, застонала и потянулась так сильно, что кровать заскрипела.

— Последнюю-то мою волю не хочешь исполнить! — прошептала она отчаянным голосом.

Полинька кинулась исполнять желание старухи, она поднесла лохмотья к кровати. Лоскутница дрожащими руками вертела каждую тряпку и назначала ей цену. Голос ее все слабел более и более, так что Полинька должна была наклоняться к ней, чтоб слышать ее.

Странный, если не страшный вид представляла в ту минуту мрачная лачужка: Полинька, обливаясь слезами, сидела посреди полу, окруженная кучею изношенных башмаков, искала в них цельных и составляла пары. Умирающая лоскутница, окруженная старыми платьями, судорожно держала в руках измятую и полинялую шляпку с цветами, которые она старалась отшпилить; но вдруг руки ее упали, она вытянулась в неподвижном положении, с открытыми глазами.

Полинька подошла к кровати и сказала:

— Три пары целых башмаков и пять пар изношенных, посмотрите!

Но тут она пугливо нагнулась к лицу лоскутницы, открытые глаза которой подернуты были как будто слезами. Полинька приложила руку к ее губам; они были холодны и судорожно сжаты.

С отчаянным криком Полинька упала на грудь умершей старухи.

Прошло три дня. Полинька, в глубоком трауре, возвращалась с похорон лоскутницы; она шла, как убитая, страшно, было ей воротиться в мрачную комнату, в которой умерло последнее существо во всем Петербурге, любившее ее. В черных красках рисовалась ей будущность… вдруг дребезжанье дрожек, ехавших около самого тротуара, по которому она шла, вывело ее из задумчивости. В дрожках сидел статный и красивый мужчина средних лет, с черной бородой и необыкновенно смуглым лицом. Взглянув на него, Полинька вздрогнула и остолбенела. Дрожки промчались мимо; она было кинулась бежать за ними, но слабые силы изменили ей; бледная, она прислонилась к стене и, полная отчаянной тоски, следила за удалявшимися дрожками. Когда они почти уже скрылись из виду, Полинька, собрав последние свои силы, пустилась бежать по их направлению.

Полинька узнала Каютина. Как ни изменилось его лицо, опаленное солнцем степей и полярными морозами, вытерпевшее бури и вихри трех стран света, как ни изменяет вообще лицо борода, — Полинька с одного взгляда узнала Каютина! Какие чувства проснулись в ней, какую бурю поднял в ее печальной душе один взгляд, случайно упавший на человека, которого она часто считала погибшим, еще чаще недостойным воспоминания, и во всяком случае несуществующим для нее! Сильна была ее радость, и, кроме радости, никакое другое чувство не примешивалось к первому впечатлению неожиданной встречи, о которой она отвыкла думать, которую считала невозможною!

Первым движением ее было бежать за дрожками, остановить их за колеса, если можно, кинуться на грудь любимого человека и, рыдая, передать ему свое долгое, долгое горе, ни с кем не деленное, никому неведомое, и свою бесконечную радость, если только можно выразить ее словами.

Но силы скоро ее оставили. Явилось и сознание своего положения. «Куда я иду? что, если он женат?» — подумала Полинька; и кровь бросилась ей в лицо, и слабые ноги несчастной сами собой повернулись в другую, противную сторону, к мрачной лачужке, откуда еще только утром вынесли страшную покойницу…

А Каютин между тем, ничего не подозревая, не видав Полиньки, потому что думал тогда о ней, повесив голову, добрался до Струнникова переулка, мрачно засел в своей одинокой комнате и целый день продумал, какие бы еще новые пути открыть, чтоб найти Полиньку, или хоть узнать, где она, в каком положении? Он ничего не придумал. Но если б он в тот же день, когда солнце погасло, когда наступил серенький осенний вечер и все предметы слились в полумраке, если б он прошелся по своему переулку или хоть заглянул пристально в свое окошко, — он увидел бы небольшую стройную фигуру женщины, всю в черном, с опущенным вуалем, которая медленно проходила по переулку, останавливалась и долго глядела в окна; он увидел бы, как она целый час не отходила от гнилого, полуразрушенного домика с вывеской башмачника над двумя кривыми окнами, слабо освещенными; как она то подходила к нему, то удалялась, то опять подходила, будто решаясь и не решаясь войти, — и как, наконец, медленно, неохотно начала она удаляться, поминутно оглядываясь, и, наконец, постепенно исчезла в темноте.

И в другой вечер и в третий повторилось то же и то же, и никто не заметил таинственной женщины, а если кто и заметил, то не обратил внимания, потому что жители Струнникова переулка, как и всех других переулков и улиц, удостаивали своим вниманием только то, что сопровождалось блеском или хоть странностию, приезжало в коляске или шло в медвежьей шубе навыворот.

И часто с тех пор появлялась таинственная фигура по вечерам в Струнниковом переулке и больше всего бродила около дома башмачника и не раз уже заносила ногу на ветхое крыльцо, но потом медленно и печально удалялась, поминутно оглядываясь.

Дело шло к вечеру. Каютин сидел у башмачника. Как всегда, они говорили о Полиньке. Карл Иваныч уже перестал дичиться Каютина, перестал видеть в нем соперника и в сотый раз пересказывал ему, как любит он Полиньку, как любил ее. Как умели, они утешали друг друга в общем одинаковом горе. Вдруг в кухне, где было бедное семейство, жившее с башмачником, послышалось движение. Дверь отворилась, Каютин оглянулся и, будто двинутый электрической силой, кинулся к двери, где показалась женщина, одетая в черное.

В ту же минуту и она, с такой же стремительностью, так же молча, кинулась к Каютину.

Они встретились посредине комнаты и — прежде чем успело вырваться слово, мелькнуть в голове мысль — были уже в объятиях друг друга.

Куда девались желчные упреки, которые они готовили друг другу, злость и досада, копившиеся почти пять лет, куда девались мрачные подозрения? Не говоря ни слова, они поняли, что ни в чем не виноваты друг перед другом, и плакали, плакали слезами любви и счастья на груди друг друга…

Карл Иваныч, зарыдав, выбежал из комнаты.

Долго любовались они друг другом. Полинька гладила его черные кудри; он целовал ее глаза, расплел роскошные волосы. И ничего не говорили они, но только смотрели в глаза друг другу