Война не преобразила американское общество, но она заложила основу для его трансформации, воспитала общность людей, привыкших мыслить в национальном ключе и служить в больших организациях. Война стимулировала своего рода организационную революцию в Америке. Нация была самым масштабным проявлением этих изменений и вдохновляющим примером для всех организаций меньшего масштаба. Разумеется, она не заменила собой штаты, но в ее лице появилась новая арена для экономики и общественной политики. Во время войны люди внутри и вне армии пытались служить своей нации и самим себе, формируя вооруженные силы и поставляя продовольствие, оружие, боеприпасы и другие предметы, требуемые для поддержания совокупности огромного количества людей, выполняющих трудную миссию. Хотя в 1783 году армия фактически была распущена, опыт предыдущих восьми лет никуда не делся. И никто не хотел от него избавляться — приобретательские аппетиты не только сохраняли свою власть над американцами, но и росли вместе со средствами своего удовлетворения. Война дала им новый импульс, и, если не ограничиваемые, то, по крайней мере, дисциплинируемые и управляемые людьми, убедившимися в плодотворности крупномасштабных действий, они были призваны сделать Америку процветающей страной. Создав конституцию, делегаты создали структуру, на основе которой могла формироваться и развиваться экономика. Конституция положила конец правительственному регулированию торговли между штатами, поставила преграду нелепым прожектам в области общественных финансов и обеспечила благоприятную среду для коммерции. Американские предприниматели нуждались в свободе и одновременно нуждались в порядке. Конституция обещала удовлетворить обе эти потребности.

То, что свобода и порядок связаны с добродетелью, американцы издавна считали само собой разумеющимся. Не менее очевидным для них было и то, что добродетель не может существовать в условиях анархии. Конституция, как надеялись ее создатели, способна защитить добродетель. Если ограничиться поверхностным взглядом (и в частности, вспомнить дебаты в конвенте), то идея, что конституция выражала моральную позицию, может показаться абсурдной. В конвенте не было истовых протестантов, в нем не звучало страстных речей, проникнутых христианским благочестием. И все же в конституцию проникли моральные принципы, издавна игравшие важную роль в американской жизни и явственно дававшие о себе знать в первые дни революции.

Ибо конституция ограничила власть — власть, которая всегда осознавалась как угроза добродетели и свободе. Конституция стремилась поставить заслон тирании большинства, но она не отрицала, что носителем суверенитета является народ. Правительство должно было служить народу; создавая конституцию, делегаты стремились создать структуру, которая делала бы такое служение эффективным, хотя и не за счет подавления меньшинства. Отсюда умеренность конституции, с ее тремя уравновешенными ветвями власти и подробным перечислением полномочий. Эти ограничения казались отцам-основателям благотворными по ряду причин, не самая последняя из которых заключалась в том, что они должны были работать как против коррупции, так и против доминирования большинства. Коррупция имела своим источником прерогативную, ни перед кем не отчитывающуюся власть, которая в лице легионов своих ставленников высасывала соки из Америки. Революция избавила американцев от таких ставленников, и теперь посредством конституции они надеялись достичь своей старой цели — добродетельной общественной жизни. Эта жизнь, как полагали американцы, могла сохраниться лишь в том случае, если бы удалось избежать не только коррупции, но и морального разложения общества. Предусмотренные в конституции ограничения были призваны предотвратить коррупцию как в техническом смысле, в трактовке ее вигами (как неподобающее влияние исполнительной власти в законодательном органе), так и, возможно, в ее более новой форме, столь выразительно описанной Мэдисоном, — тирании большинства. Но предпосылкой любого успешного конституционализма является добродетельный народ. Отцы-основатели, особенно Франклин, Мэдисон и Уилсон, считали, что конвент должен, невзирая на любые риски, включая риск потерять завоевания революции, довериться добродетели американского народа.

По мнению Мэдисона, в Америке риск был меньше, чем где бы то ни было, благодаря размерам страны и многообразию ее народа. Разбросанным по огромной территории, разделенным границами штатов и разными интересами «кликам», претендующим на господство над другими, было бы трудно согласовывать свои действия. История революции, когда народу с большим трудом удалось сплотиться в борьбе с британскими угнетателями, подтверждала это суждение. С наступлением мира эти группы образовали во многих штатах неконтролируемые и даже тиранические большинства, но то, что могло быть сделано в пределах одного штата, было невозможно дублировать на уровне нации, состоящей из самых разнообразных групп интересов и распростершейся от берегов Атлантики до Миссисипи.

Таким образом, делегаты доверились народу, поскольку у них не было выбора: республика должна была опираться на народ. Их недоверие к народной власти выразилось в особом внимании к ограничениям для сдерживания чрезмерных властных амбиций безответственного большинства. В то же время приверженность делегатов принципу большинства как неотъемлемой предпосылке республиканского правления оставалась незыблемой. Ограничение большинства — источника власти и соответственно потенциального источника тирании — было необходимой мерой. Пределы, поставленные власти большинства, защищали права меньшинства и права собственности — те самые права, которые в 1760-е годы запустили революционный процесс.

Однако не менее необходимым было и то, чтобы большинство обладало свободой осуществления конституционных полномочий. Поэтому отцы-основатели приложили все усилия к тому, чтобы национальная легислатура представляла народ. Великий компромисс вывел сенат из-под прямого народного контроля, как того хотели Мэдисон и Уилсон, но даже в таком виде конгресс выглядел более демократичным, чем в период действия «Статей конфедерации». Тем более что палата представителей должна была избираться народом. Таким образом, конституция делала народ (независимо от происхождения, рода занятий и места проживания его представителей) одновременно свободным и ограниченным. Свободным, потому что республика нуждалась в добродетельном народе; ограниченным, потому что у всех были свои человеческие слабости.

Делегаты выражали эти идеи на языке республиканизма. Хотя они не ссылались на религию, они косвенным образом апеллировали к старым моральным установкам, которые были хорошо знакомы детям духовного возрождения. Они делали это особенно подчеркнуто в ходе дискуссий, посвященных эгоизму людей, их страстям и их предрасположенности к злу. И сама конституция, создавая правительство, способное сдерживать худшие из инстинктов человека, особенно его потребность в господстве над другими, касалась одного из предметов неизменной озабоченности протестантской культуры[1150].

II

Озабоченность в связи с проблемой власти не замедлила дать о себе знать в дискуссиях, последовавших за публикацией конституции. Вскоре стало очевидно, что далеко не все считают наложенные на власть ограничения достаточными, особенно в случае власти, осуществляемой на расстоянии. Некоторые из тех, кто поднимал вопросы о конституции в начале осени 1787 года, формулировали свои соображения в таком ключе, словно они были уверены, что в Америке возрождается тирания. Они, в частности, утверждали, что за конституцией стоит «деспотичная аристократия», или, как они иногда выражались, «замаскировавшаяся аристократия» — замаскировавшаяся, по-видимому, из желания скрыть свои авторитарные намерения. Они также