возродились. Я считал, что в области улучшения материально-бытового положения пятилетка не дала ожидаемых результатов. На этой почве я проявлял недовольство и антисоветские высказывания. В 1936 году и позже в связи с очередями за промышленными товарами я вновь скатывался на антисоветские позиции.

Подборский признался, что не довел до сведения партийных органов свои антисоветские троцкистские убеждения, которые у него периодически проявлялись, и, следовательно, он «двурушничал в партии».

Второй допрос, проведенный через три дня после первого, продолжался 2 часа 40 минут. Сидевший в Бутырской тюрьме Подборский уже почти совсем не отпирался:

Я признаю себя виновным в том, что, начиная с 1927 года, я, будучи антисоветски настроен, связавшись с троцкистами, вел активную антисоветскую агитацию. В последующие годы я клеветнически высказывался о руководителях ВКП(б) и Советского правительства, а также лично в отношении товарища Сталина. С 1927 года и почти до последнего времени я в разное время в среде своих единомышленников вел антисоветскую троцкистскую и пораженческую агитацию, высказывал резкое недовольство политикой ВКП(б) и правительства, которое я называл тираническим. Я восхвалял Каменева, Зиновьева и других, обвиняя партию и правительство в жестких репрессиях по отношению к троцкистам. Клеветнически отзываясь о генеральной линии партии, я утверждал, что руководство партии «украло у троцкистов программу», а троцкистские кадры перебило. Я распространял также злобную клевету о мероприятиях Советской власти в области коллективизации и утверждал, что во время войны народ повернет оружие против «кучки правителей». Так я называл Советское правительство.

Решением тройки УНКВД по ст. 58 п. 10 ч. 1 и ст. 58 п. 11 УК РСФСР Подборский был приговорен к 7 годам заключения в ИТЛ и направлен в Северо-Печорский ИТЛ Коми АССР (Воркутлаг). Жена Подборского, Нина Филипповна, обращалась в инстанции, всячески пыталась доказать невиновность мужа, но успеха не имела: ее арестовали как «жену врага народа» и отправили в лагерь на Урал. Больше супруги никогда не встретятся.

По отбытии срока Подборский освободился, но в 1948 году был вновь задержан и отправлен в бессрочную ссылку как опасный троцкист-контрреволюционер. Дело в том, что в 1940‑х годах появилась «директива 66» МГБ СССР, согласно которой аресту подлежали бывшие участники «контрреволюционной организации», т. е. те, кто был приговорен в 1930‑е годы к 10 годам, выжил и вернулся домой. Им предъявлялись прежние обвинения и решением внесудебного органа, т. н. Особого совещания при МГБ СССР, назначалось повторное наказание. Нечто похожее случилось с еще одним завсегдатаем кутузовских вечеров 1927 года – Борисом Александровичем Таскаевым. 3 августа 1949 года Таскаев был приговорен Особым совещанием при МГБ СССР к ссылке на поселение как неисправившийся троцкист.

Таскаев и Подборский несли ответственность за те же старые проступки, но оба избежали смертоносной 58-8 статьи – меры в их отношении были приняты профилактические.

Невозможно, пожалуй, подробно изучить каждое следственное дело фигурантов, имена которых появляются в протоколах. Цепочки, построенные следствием, шли в разных направлениях, и нам пришлось бы рассмотреть дела чуть ли не всех сибирских оппозиционеров. Однако проведать несколько периферийных, но все же довольно значимых героев нашего повествования – важно.

Мы остановимся на трех следствиях: в отношении партизана Шевелева-Лубкова и его адъютантов, провокатора Колодина и буйного демократического централиста Финашина. В чем-то протоколы этих следствий похожи: вопросы и ответы в них шаблонны, сформулированы сухим юридическом языком. Читать эти протоколы тягостно, они вгоняют в меланхолию. Людей здесь нет, истинного их голоса тоже не услышать – в архиве только казенщина. Но это лишь первое впечатление. При повторном чтении что-то выясняется, проступают какие-то различия. Становится ясным, что не все написанное в протоколе принадлежало руке следователя. Некоторые детали и обороты речи явно шли от подследственных. Да, стиль унифицировался, и намеков на человеческую самобытность здесь не отыскать. Да, преамбула и заключения протоколов тоже почти одинаковы – меняются только имена следователей и переписчиков. Но центральная часть протоколов, то, что можно назвать их содержанием, все-таки варьировалась. Хозяйственник не мог говорить о том, о чем говорил вузовский преподаватель, а они, в свою очередь, держали на уме совсем не то же самое, что коммунист-селянин.

Протоколы интересны тем, что позволяют шире посмотреть на общественное мнение в партийных и околопартийных рядах. Городские коммунисты жаловались на «липовые» показатели экономического роста, сетовали, что пятилетка не улучшила материального благосостояния рабочих (Колодин, Финашин). Сельские коммунисты жаловались на непосильные поборы: «налогами жмут», – говорили о неправильной политике в деревне (Шевелев-Лубков и его сообщники). Те и другие считали, что партийный аппарат обюрократился, потерял связь с тружениками, стал очень уж похож на элиту капиталистических стран. Как видим, нет существенной разницы между критикой со стороны троцкистов в этой главе и претензиями зиновьевцев в предыдущей. Интересно, что многое из того, о чем говорится в современных исторических исследованиях межвоенного периода, оказывается, уже было артикулировано современниками – они видели все: и падение жизненного уровня, и ужасные последствия коллективизации, и провалы внешней политики. О внутрипартийном режиме и говорить не приходится: в каждом допросе повторялись те же жалобы на зажим.

Остается спорным, можно ли назвать сказанное в частных беседах коммунистов (и перекочевавшее, вопреки их воле, в протокол допроса) сопротивлением, но, несомненно, критика режима была многосторонней и широкой. Подчеркнем: критика эта шла изнутри партии и выражалась через коммунистический язык, что делало ее особенно опасной. Критик был внутри партии, от него было трудно откреститься. Это же обстоятельство делало критику малоэффективной, потому что критик не предлагал альтернативного языка описания, при помощи которого можно было провести переоценку некоторых ценностей.

Нашим первым случаем будет дело героя Гражданской войны, известного всей Сибири В. П. Шевелева-Лубкова и его адъютантов, Буинцева и Старовойтова, – во второй главе мы подробно вникали в историю того, как эти уважаемые бывшие партизаны оказались заподозренными в оппозиционности. С началом коллективизации в Сибири впервые заговорили о «плохих партизанах». На пленуме Сибкрайкома ВКП(б) в июне 1929 года секретарь краевой контрольной комиссии М. И. Ковалев заявил, что партизаны «окончательно дискредитировали себя тем, что срослись с кулацкой обстановкой, хозяйственно обросли, потеряли свое революционное партизанское чутье, которое они имели в прошлом». Сибирское ОГПУ сообщало, что сопротивление мерам конфискации крестьянского хлеба и раскулачивания было очень упорным и постоянно прикрывалось заслугами борьбы с колчаковщиной. Бывшие партизаны обзывали советскую власть «второй колчаковщиной» и «керенщиной наизнанку». В ответ партия ввела запрет на проведение съездов и конференций «из одних партизан» и объявила «тщательную очистку низовых партизанских районов» от чуждых элементов. В период массовых раскулачиваний (1930–1933 годы) Сибирское ОГПУ поручило местной агентуре изучать «политико-моральное состояние комсостава и партизанских авторитетов, отношение бывших партизан к коллективизации» и выявлять «наличие организованных видов контрреволюционной деятельности и повстанческих тенденций среди бывших партизан»