– Помер Святополк Святославич?

Мономах стал креститься.

– Помер!

– Как же это случилось? – воздел горестно руки князь.

– Когда приспел праздник Пасхи, великий князь казался совсем здоровым, но вскоре разболелся. Вчера он преставился в Вышгороде, апреля шестнадцатого дня, пятидесяти четырех лет от роду. Тогда его тело положили на сани и привезли в Киев, и отец мой послал меня к тебе. Люди вышли на улицы, и совершилось великое смертоубийство на торгу.

Мономах заплакал не потому, что сильно любил Святополка, а по давно утвердившейся привычке слезами провожать усопших. А может быть, потому, что сердце становилось слабее к старости и все чаще думалось о собственной кончине. Поплакав, однако ж вернулся к делам, ибо необходимо было что-то предпринять, если в Киеве началось возмущение.

– Что же теперь в городе? – спросил князь.

– Большая смута, князь. Народ разграбил двор моего отца и других бояр, пожег дома многих ростовщиков. Кричат, что, мол, жиды да бояре во всем виноваты – и град от них, и засуха. Если ты не придешь тотчас в Киев, то немало людей погибнет, не одни только ростовщики, но и бояре и даже митрополит. Народ против всех поднял руку. Некоторые из чужеземцев уже бегут из города, и их убивают на дорогах, никому не давая пощады, а имение берут себе. Так велел сказать тебе отец.

Надо было спешить, а князь все не мог принять решения. Оттягивая время, спросил:

– Как же посетила смерть великого князя? Болел ли он?

– Не болел. Правда, случилось у него огненное жжение. Но и это прошло. А вчера ночью великий князь схватился рукой за сердце и помер. Недаром все видели зимою небесное знамение. Солнце остановилось, как серп месяца, рогами книзу. Теперь понятно, что это смерть правителю предвещало.

– Как тать в ноши… – прошептал Мономах, представляя себе образ Святополка в гробу, с закрытыми глазами, бездыханного, бессловесного.

– Что решили бояре с митрополитом? – опять спросил князь.

Отрок махнул рукой в отчаянии.

– Бояре по своим дворам заперлись, холопам сабли раздали. Но разве холоп защитник боярской чести? А люди грозятся всех истребить, забыли божий страх.

– Что же митрополит думает?

– Тоже укрылся на митрополичьем дворе и молчит. Что может сделать грек?

Мономах обдумывал создавшееся положение. В Киеве находилось в те дни много чужестранцев – венецианские и генуэзские гости, греки, сарацины. Если смута продлится, торговые люди в страхе за свои товары покинут Русь и от этого произойдет большой ущерб для всей земли. Кому тогда он сам станет продавать запасенные меха?

Князь велел накормить отрока и вернулся в совет, и тогда все тридцать бород, седых, рыжих или светлых, повернулись к нему вопросительно. Бояре хотели прочитать на лице у князя, какое известие он получил из Киева, о войне или о мире. Тут сидели все старые дружинники, знаменитый Ратибор и оба его сына – Фома и Ольбер, а также переяславский тысяцкий Станислав, по прозванию Добрый, по отцу Тудкович, и боярин Нажир, а рядом с ним Илья Дубец, боярин Мирослав и другие советники.

Мономах не сел на свое место, а, вытирая пальцами слезы на глазах, обвел присутствующих взором и сказал:

– Бояре, великий князь Святополк Святославич вчера в Киеве преставился… В стольном городе не тихо. Вот какую новость мне сообщил отрок, прискакавший оттуда.

В палате пронесся шелест голосов. Некоторые стали креститься.

– Ратибор, – обратился Мономах к своему старому сподвижнику, – тотчас собирайся в Киев. Возьми кого хочешь и установи там тишину. Особенно береги митрополита. Иначе в Царьграде скажут, что мы злодеи.

Пока князь рассказывал о том, что происходит в стольном городе, и отдавал распоряжения, бояре перешептывались между собою. У некоторых дружинников помрачнели лица, косматые брови насупились, выдавая тайные страхи. У других шевелились бороды. Эти шептали молитвы, поминая новопреставленного великого князя, с которым имели денежные дела.

Ратибор слушал, кивая седою головой, запоминая княжеские приказы. Мономах не хотел сам ехать в Киев, дальновидно соображая, что легче восстановить в городе спокойствие вооруженной рукой, нежели удержать власть на продолжительное время. Необходимо было предварительно погасить народное неудовольствие и потом уже думать о господстве над стольным городом.

Спустя некоторое время после этого в Переяславль стали прибывать другие посланцы из Киева, от митрополита и от бояр, с просьбой занять киевский золотой стол. Собравшись в святой Софии и надеясь, что взбунтовавшийся народ согласится с этим приглашением, они выбрали Владимира как самого деятельного русского князя. Слава о его подвигах и победах гремела до краев земли, и бояре расписывали его разумную распорядительность и готовность ради Русской земли не щадить своего живота. Горожанам в Киеве, где в последние годы хозяйничали наушники князя Святополка, и в числе их боярин Путята Вышатич, а его легкомысленная дочь, которую скоморохи прозвали Забавой, прославилась на весь город своими любовными похождениями, Владимир Мономах внезапно представился праведным правителем, защитником бедных и угнетенных.

Ратибор въехал в притихший Киев с большой конной дружиной. Все хорошо знали, что Мономах не любит шутить и не зря прислал в стольный город своего воеводу. Жители не без страха смотрели на седого боярина, по старинному обычаю носившего длинные усы. Он ехал впереди отряда на тяжелом рыжем жеребце, важно поводившем лоснящимся крупом, на котором тяжко легли черные ремни сбруи, украшенные серебряными бляхами. На боярских плечах перекосилось красное корзно. На голове виднелась соболья шапка, подаренная ему Мономахом, на груди поблескивала золотая гривна на цепи. Позади воеводы старый торчин Кунгуй держал развернутое княжеское знамя – голубое, широкое, с крылатым архангелом Михаилом в легких греческих сапожках и с огненным красно-желтым мечом в руке. Этот стяг был свидетелем многих русских побед на половецких полях и на Дунае, под Корсунью и в других местах, вплоть до немецкой земли. За знаменем ехали, бряцая уздечками и саблями, многочисленные отроки, поглядывавшие на горожан с высоты своих коней. В первом ряду – Илья Дубец и молодой Злат, гусляр. Видя такое воинство, все чувствовали, что в Киеве восстановилась твердая власть, только не всем было ясно, кому это выгодно. Во всяком случае, довольны были чужестранцы, опасавшиеся на Подоле за свои товары и весы, за кожаные и парчовые кошели с серебром.

Заняв вооруженными силами Киев, Мономах созвал в Берестовском загородном дворце совещание, в котором приняли участие самые знатные бояре, в том числе белгородский тысяцкий Прокопий и представитель князя Олега Святославича боярин Иванко Чудинович, человек богатый жизненным опытом. Как всегда на таких советах, было немало споров, и оказалось нелегко склонить бояр к мысли о государственной пользе, так как каждый представлял ее по-своему. Но в конце концов Мономах убедил этих упрямцев, что для них же выгоднее принять то, что переяславский князь считал полезным для государства. Советовал Мономах поберечь смердов, не доводить до разорения, до грозного мятежа. Затем зашла речь о резании, или о ростовщичестве. Уже устав от препирания, Мономах говорил, простирая вперед руки, в одной из которых был зажат красный шелковый платок: