Пьяница захохотал.

– Надо мною воронье кружилось и каркало. Я с дерева упал на землю. Ничего больше не видел, а если видел, то мне еще жизнь мила, пока мед есть в медуше.

В корчме сидел старый гусляр, забредший сюда после того, как его прогнал священник от церкви. Пьяница сказал ему:

– Вот сыграй нам на гуслях!

Но другой махнул на старика рукой:

– Они боярам любят услаждать слух.

Кто-то спросил:

– О чем же он поет, старик?

– О правде.

Сидевший рядом с гусляром на обрубке дерева княжеский отрок Даниил, любитель всяких повестей, вечно слонявшийся по торжищам и людным местам, слушая всюду, о чем говорит народ, сказал:

– Правда ныне как бисер в кале. Не мечите его перед свиньями.

– А тебе что надо здесь? – грозно обратился к нему пьяница. – Твое место в палатах, а не в корчме, где бедняки собрались.

Отрок примирительно ответил:

– Что расшумелся? Гневающийся человек подобен корабельщику, который в печали мечет все свое достояние в море, а когда утихает буря, жалеет то, что бросил в пучину. Так и ты. Что тебе надо от меня?

– В боярских корзнах ходите! – ворчал пьянчужка.

Но в это время кто-то стал с волнением рассказывать:

– Чудо великое совершилось в Киеве.

– Какое чудо? – послышались вопросы. – Что сотворилось?

– Никола совершил чудесное явление.

– Может, монахи придумали?

– Разве я знаю.

– А что говорят?

– Будто некто плыл в ладье из Вышгорода в Киев, а жена того человека держала на руках младенца, но утомилась в пути, уснула и уронила дитя в воду, и оно утонуло. Тогда отец стал укорять Николу. Он выговаривал, что не только ему зло причинил, а и себе: кто же теперь его будет считать чудотворцем?

– И что же случилось?

– А вот что: дитя нашли в святой Софии, и вся икона Николы была мокрая от днепровской воды! Сейчас об этом объявляли на торгу, и муж прибежал к жене. Она его при всех бранила, что не верил в святого.

Но за ковшом меда беседа клонилась к веселию. Людям хотелось позабыть о своей бедности. Дед, веселый человек, обнимая внука, сказал ему:

– Спой нам про Моревну.

Соседи удивились:

– Так мал – и поет про Моревну?

– Голос ему дан, как соловью.

– Тогда спой, отрок!

Злату тогда было едва десять лет. Он смущался среди чужих. Но дед попросил опять:

– Спой про Моревну.

Злат запел, глядя в небеса, которыми в корчме был закопченный потолок из бревен:

Моревна – это цветы на поле, звезды на небесах, соловьиное пение.

Моревна жила за синим морем, замуж за царевича вышла.

Была она воительница, Моревна, но, уходя на войну, просила:

«Муж, ходи по всем палатам, только в одну клеть не спускайся!

Там Кощей к стене прикован на двенадцать цепей!»

Царевич забрел и в клеть от скуки, и упросил его враг, чтобы дал напиться воды.

И тогда Кощей разорвал все цепи и Моревну похитил, унес в подземное царство.

А там – сон, зима, оцепененье.

Но царевич отправился в путь, искать Моревну по свету.

Он в подземное царство спустился, разбудил там Моревну звоном золотых гуслей и вернул ее к людям, на землю.

Так весна возвратилась, усыпая лужайки цветами.

Перун, Сварожич!

Молнии – твои стрелы, радуга – лук, тучи – одежды, громы – глагол, ветры и бури – дыханье…

Все ссоры затихли, люди слушали древнюю песню. Злат научился петь ее у старого деда. Седоусый гусляр перебирал струны. Наверху жил митрополит и стояли церкви, а здесь, на Подолии, еще хранилась память о древних богах.

Потом гусляр сказал:

– Великий ты будешь певец и прославишь Русскую землю!

Отрок Даниил погладил Злата по голове:

– Горазд ты петь. Не знал, что у нас в Переяславле такой певец растет. Ты чей?

Дед за него ответил:

– Мы с Княжеской улицы. Знаешь плотника Вокшу?

– Вспомнил. Видел тебя с внуком в церкви Михаила. Надо будет князю о тебе сказать.

Отрок пил с дедом мед из одного ковша. Вспоминая песню, Даниил, любитель книжных изречений, сказал:

– Весна есть дева, украшенная цветами, сладостна для зрения.

– А лето? – спросил дед.

– Лето? Муж богатый и трудолюбивый, питающий плодами рук своих и прилежный во всякой работе. Он без лености встает заутра и трудится до вечера, не зная покоя. Осень же подобна многочадной жене, то радующейся от обилия, то печалящейся и сетующей на скудость земных плодов.

– А зима – лютая мачеха, – прибавил пьяница, уже примирившийся с отроком и растроганный песней.

К нему обращались:

– Расскажи еще что-нибудь про Забаву.

– Слышали, что случилось с серебряной чашей?

– Не слышали.

– Вот что случилось, – вытер мокрые усы пьянчужка. – Однажды остановились у нас на дворе калики, шедшие в Иерусалим. Но среди них был один молодой, редкой приятности юноша, по имени Касьян…

Вскоре это стало известно всему Киеву. Странники шли в Иерусалим, питаясь в пути христианским подаянием. Среди этих людей почтенного возраста оказался и Касьян, совсем юный монашек, похожий на архангела со своими длинными кудрями. Проходя городом, они очутились на дворе у Путятишны. По обычаю, их кормили рыбной похлебкой и пирогами в черной избе, когда молодая вдова, бродившая от скуки по всему дому, неожиданно спустилась на поварню и увидела странников. По большей части это были монахи, изгнанные из разных монастырей за пьянство и блуд. Но ее глаза приметили среди них красивого юношу в смешно сидевшем на нем монашеском одеянии. Такому носить бы корзно и парчовую шапку с бобровой опушкой!

Боярыня была в шелковой одежде, голубой с золотом, с запястьями на руках, в маленьких башмачках из зеленого сафьяна. Она слушала, как странники пели после трапезы:

Течет огненная река Иордан, от востока на запад солнца пожрет она землю и каменье, древеса, зверей и птиц пернатых!

Тогда солнце и месяц померкнут от великого страха и гнева и с небес упадут звезды, как листы с осенних дерев, и вся земля поколеблется…

В громком хоре грубых монашеских голосов Касьян пел как серебряная труба. Его зубы особенно ярко блестели на лице, покрытом ровным загаром.

Боярыня слушала пение по-женски, подпирая рукой щеку.