– Я же говорю: подпольная.

– Не смеши меня! – хмыкнул Веселкин. – У нас подполья не бывает!

– Это точно! – согласилась Тоня.

Перешли Яузу и остановились возле заиндевевшей витрины книжного магазина «Новелла». Внутри с убогой изобретательностью были разложены собрания сочинений основоположников, брошюрки съездов и многочисленные переиздания брежневской трилогии «Малая земля», «Возрождение», «Целина».

– Скоро они одной книгой выйдут! – сообщил Свирельников. – Знаешь, как называться будет?

– Как?

– «Майн кайф»!

– Смешно… – Тоня одобрительно глянула на смелого курсанта.

Около Курского, перед тем как отправиться спать в зал ожидания, Веселкин, гнусненько усмехаясь, предупредил:

– Вы без меня не озорничайте!

Тоня нахмурилась и брезгливо передернула плечами, как от озноба. А Свирельников, когда она, повернувшись к ним спиной, независимым шагом пошла прочь, показал однокурснику кулак и бросился вслед за новой знакомой. Нагнав ее, он некоторое время шел молча, не решаясь после выходки приятеля возобновить разговор.

– Он у вас нормальный? – наконец спросила девушка.

– Надя, вы извините!

– Меня зовут Тоня.

– Простите. – Ему стало жарко от своей непростительной бестолковости. – Вы похожи на мою одноклассницу. Ее звали Надей… Я даже сначала подумал, что вы – это она.

– Но теперь-то вы поняли, что я – это я?

– Понял.

– Странный у вас друг, – после долгого молчания отозвалась Тоня.

– У него было трудное детство…

– У Горького тоже было трудное детство!

Они свернули в переулок. Шел игольчатый искрящийся снег. Москва была совершенно безлюдная, пустая, словно огромный ночной склад. На запорошенном тротуаре виднелись только их следы, пятившиеся и терявшиеся за поворотом. Казалось, в городе больше никого нет и никогда не было.

– А сюда билеты всегда есть! – философски заметила Тоня, кивая на погашенный Театр имени Гоголя.

– Постоянно, – согласился Свирельников, даже не знавший о существовании такого театра.

Потом, когда, миновав казаковскую церковь, где в ту пору располагались мастерские, они вступили на улицу Радио, Тоня кивнула на старинное, с колоннами, здание за узорной оградой.

– Я сначала хотела сюда поступать.

– А что это?

– Областной педагогический. Но Валентин Петрович сказал, чтобы мы ерундой не занимались и подавали прямо в МГУ.

– А кто это?

– Мой дядя. Святой человек!

– А отец у вас есть?

– Конечно. Без отцов дети не появляются. Но он с нами не живет! – сообщила Тоня с той скорбной готовностью, с какой обычно в юности люди рассказывают о личных драмах своих родителей.

– Разошлись? – уточнил Свирельников.

– Да. Давно. Еще на целине.

– Не сошлись характерами?

– Нет, почему? Просто мама полюбила другого.

– Да-а? – удивился он, с недоумением примеряя сказанное к своей семье и не представляя себе Зинаиду Степановну, любящую кого-то другого, кроме отца.

– Да. Так бывает.

– Значит, у тебя отчим? – спросил он, невольно переходя на «ты».

– Нет… Мы живем вдвоем с мамой, – ответила Тоня, благосклонно не заметив этой фамильярности.

– А-а, ну понятно… – кивнул Свирельников, ничего не понимая.

– А ты с кем живешь?

– С матерью, отцом и братом.

– Полноценная советская семья? – иронически спросила она.

– Да. А что?

Они миновали МВТУ и оказались на небольшой площади.

– А здесь морг! – таинственно сообщила Тоня, кивнув на приземистый одноэтажный дом, видимо флигель, оставшийся от прежней обширной усадьбы. – Хочешь посмотреть?

– Что?

– Мертвых…

– Хочу, – ответил он, совершенно того не желая.

– Только тихо!

Они, крадучись, приблизились к низкому освещенному окну. Стекла были густо закрашены изнутри белилами, но в замазке нашлась дырочка. Тоня прильнула к ней, словно к глазку детского калейдоскопа с разноцветными стеклышками, потом нехотя уступила место курсанту.

– Не бойся!

– Я и не боюсь, – неуверенным голосом отозвался он. – Я не такое видел!

Стекло было ледяное, и лоб от холода сразу онемел. В дырочку виднелась большая комната с двумя широкими оцинкованными столами. На одном лежал тучный труп, похожий на оплывшее желтое тесто, забытое на кухонной доске. Невозможно было понять: мужчина это или женщина…

«Странно! – очнулся от воспоминаний Михаил Дмитриевич. – Очень странно!»

Только сейчас, спустя много лет, он сообразил, что дырочку можно было проскрести в замазке только изнутри. Зачем и кто это сделал?

– Я, когда маленькая была, сюда часто ходила… – сообщила Тоня, когда они двинулись прочь.

– Зачем?

– Я боялась смерти и хотела воспитать себя.

– Воспитала?

– Не очень… Но мама сказала, что, когда я вырасту, изобретут таблетки бессмертия.

– И тебе тоже говорили?

– Да! И тебе?

– Ага!

Они почему-то засмеялись, и Свирельников ощутил к этой девушке, которую и знал-то всего несколько часов, почти родственную привязанность. Наконец они дошли до четырехэтажного дома на углу Большой Почтовой и Рубцова переулка, спускавшегося к замерзшей Яузе. Светилось единственное окно на третьем этаже.

– Мама не спит… – вздохнула Тоня. – Руга-аться будет!

– А ты ее не предупредила?

– Не-а! А ты где на Спартаковской живешь?

– Рядом с Домом пионеров.

– Где кинотеатр?

– Да.

– Я в Дом пионеров в кружок бальных танцев ходила. В седьмом и восьмом.

– А я на трубе там учился.

– Научился?

– Нет.

– Ну, пока! В театре увидимся.

Она забежала в подъезд, а Свирельников побрел к себе на Спартаковскую.

Утром, чуть свет, позвонил Веселкин:

– Ну?

– Что – ну?

– Трахнул?

– Больной, что ли?

– А чего ж вы делали?

– Мертвых смотрели.

– Каких мертвых?

– В морге.

Целую неделю курсант Свирельников томился нетерпением, проклиная себя за то, что не попросил у Тони телефон, но на долгожданный спектакль опоздал: надел свой единственный выходной костюм, и когда завязывал шнурки, брюки лопнули в самом интересном месте – за отпуск он прилично отъелся на домашних харчах. Зашивать было некогда, хоть мать и предлагала, пришлось срочно влезать в опостылевшую форму.