— А хоромы и кузни сжечь!

— Государь, помилуй, за што?

Будто только сейчас Ольгерд заметил, что Паучиха ползает перед ним в пыли.

— Ты еще спрашиваешь! Знаешь ли ты, боярыня, какие воины у меня погибли лишь потому, что в руках у них были мечи Фомкиной работы?

— Виновата, государь, помилуй!

Но Ольгерд вновь забыл о Паучихе, он слушал Явнута, потом, нахмурясь, приказал:

— Не мудри! Сказано жечь — жги сейчас, а утра ждать нечего, в старухиных хоромах ночевать не буду, она там, чаю, клопов наплодила, даром, что хоромы новые. Шатер мне поставь…

Глядя, как разгораются постройки ее усадьбы, Паучиха тихо всхлипывала. И надо бы поголосить, да страшно.

Боярыня сидела на том самом месте, где стояла она на коленях перед Ольгердом. Уголком плата вытирала глаза.

А пожар полыхал все жарче. Белоснежный шатер Ольгерда мерцал розовым светом, но в ту сторону Паучиха и глядеть боялась, и только когда среди ночи к шатру прискакал запыленный всадник, навострила уши.

Из шатра вышел Ольгерд. Смерил гонца взглядом, глухо сказал:

— Слушаю. Говори.

— Великому князю Литовскому Ольгерду Гедеминовичу великого князя Тверского Михайлы Александровича слово. — Гонец перевел дух и вдруг упал перед Ольгердом на колени, заговорил с надрывом, срываясь на крик:

— Спеши, Ольгерд Гедеминович, спеши выручать князя Михайлу. Осьмнадцать ратей осаждают Тверь!

— Осьмнадцать ратей?

— И двадцать один князь стоит у стен града Твери! Да еще Новгород Великий на нас ополчился, того гляди, подойдут его рати.

Ольгерд круто повернулся, ушел в шатер. Гонец, не поднимаясь с колен, смотрел ему вслед, но полотнище, закрывавшее вход, оставалось неподвижным. Тверич встал, медленно подошел к своему коню, взял в пригоршню гриву, отер с лица пот.

Доконал Ольгерд Паучиху. С этой ночи и голова и руки у нее начали трястись, но и в трясущейся голове сидела, как клещ, набухала, раздувалась мысль: «Подойдет Ольгерд Гедеминович к Твери, в пух и в прах разнесет осьмнадцать ратей. Не я одна — двадцать один князь станет перед ним на колени. Встанут! А Фомку литовцы поймают, поймают, поймают…»

Так до самого рассвета тряслась от злобы и бессилия Паучиха. За ночь поместье сгорело до тла, лишь кое–где на пепелище мерцали потухающие угольки. С рассветом ожил стан Ольгерда. Мимо Паучихи погнали ее мастеров. Кто–то из них крикнул:

— Прощай, боярыня Паучиха! Попила нашей кровушки! Баста! Ныне Ольгерд ее пить будет…

Паучиха не подняла головы. Патлы седых волос, свисая из–под сбившегося плата, закрывали ее глаза, и кто бы подумал, что и сейчас в путающихся мыслях Паучихи, будто холодная струйка, пробивалась, текла одна думка: «С кем беды не бывает? Проживу! Мастеров угоняют, на мужиков князь не польстился. Проживу!»

Вокруг поднимались с ночлега полки литовские, и, когда земля загудела от топота, из–под растрепанных прядей сверкнул острый взгляд Паучихи. Боярыня готова была глаза протереть.

«Явь или сон?»

Литовские полки шли на запад, шли в Литву.

«Сон? Нет, явь, явь! Попятился Ольгерд Гедеминович!»

Старуха глядела, тряслась, а рядом с ней, оцепенев, смотрел на уходящие полки тверской гонец, шепча не то молитвы, не то проклятия.

23. РАСПЛАТА

Башня Тьмацких ворот вся сотрясалась от ударов тарана. Князь Михайло Александрович чувствовал, как после каждого удара вздрагивает у него под ногами полуразрушенная лестница. Оттого и шагал он неуверенно, пошатываясь. Так хотелось думать, а ведь знал: шатает его потому, что измучен он вконец, лишь сознаться себе в том не хотел.

За недели битвы истаяли ярость, отвага и доблесть начала осады, когда из этих самых Тьмацких ворот выехал он навстречу врагам. Теперь не то. Теперь вылазки не сделаешь. Подойдя к двери, ведущей из башни на стену, князь толкнул ее. Дверь не подалась. Князь толкнул сильнее. Все то же. Подошли воины, навалились, били, но дверь — как приросла. Начались толки:

— Из правого угла башни уже два бревна выбиты, осела башня, косяки перекосило, и дверь зажало. Посторонись, княже…

Воины притащили чурбан, начали бить в дверь. Полетели щепки.

Наконец разбитая дверь рухнула. Князь вышел на стену.

Взглянув в щель бойницы, подумал:

«Вон они, стенобитные машины москвичей, до сих пор валяются под стенами порубленные, обгорелые. Был день! В тот день, в среду, восьмого августа, отбив приступ, тверичи сделали вылазку, а ныне…»

Князь высунулся, хотел посмотреть на таран, бивший в угол башни, но рядом в стену ударил камень. Михайло Александрович отшатнулся. Почему–то вспомнилось, как в первые дни от ударов тарана по глиняной обмазке пошли трещины, потом глина начала осыпаться, и сейчас башня стояла облупленная, обнажив свои бревна. Только кое–где между бревен держались осколки беленой глины. Издалека казалось, что на башне высыпала сыпь. Это здесь, у Тьмацких ворот, а остальные башни все обрушены, да и эта простоит недолго: таран бьет и бьет, а сделать вылазку, как раньше, сил нет. Да и как идти на вылазку, если на месте сгоревших тверских посадов встал вражий острог, неперелазный тын кольцом охватил кремль. [271]

Князь скрипнул зубами. «Княжество разорили, городки пожгли, сейчас посягают на основу, на кремль».

Шепот, просочившийся в уши князя Михайлы, нарушил его горестное раздумье.