Подлинный ужас этой сказки о роботах в том, что здесь нет злодеев. Все хотят только чистой, невинной, безответной любви — и это не может хорошо кончиться. Мир без виноватых — последний круг ада. Нам некому жаловаться, да и не на что. Здесь все правы, и всех жалко.

Наглядно этот безвыходный конфликт изображает самая жуткая сцена в фильме: ярмарка плоти. Вокруг арены футуристического Колизея собирается толпа, чтобы насладиться садистским уничтожением беглых роботов. И тут, преодолев гнев и сострадание, мы начинаем понимать, что видим последних праведников того несчастного будущего, что решилось заменить естественное искусственным. Ломая машины, новые луддиты защищают свою — нашу! — расу. И от этого кошмара нельзя избавиться, проснувшись.

Действительность свернула не туда, куда ее направляло искусство. Роботы оказались не похожими на железных людей с квадратными головами и немигающими глазами, которых мы боялись век назад. Чаще всего мы их вообще не видим, и от человеческого у них остался только голос. Впрочем, и этого довольно, чтобы довести нас до бешенства, когда мы говорим по телефону с искусственным, но бестолковым интеллектом. Машины поумнее, которые всё за нас делают, прячутся на фабриках, вдали от наших глаз и ушей, и мы толком не знаем, кто и зачем изготовляет арсенал нужного и лишнего, который плотно обставляет нашу жизнь.

Роботы, однако, пробрались к нам домой. В моей жизни одним из них стал айпад. Мне трудно обходиться без него не потому, что он мне нужен, а просто потому, что мне трудно обходиться без него. Это не тавтология, это — признание зависимости от мелкого технического устройства, которое стало протезом интеллекта.

Конечно, такое началось не сегодня. Прогресс плодит число потерь, и за интеллектуальный комфорт мы расплачиваемся умственными способностями. Письменность, скажем, отобрала у нас умение читать наизусть эпос. В Индии безграмотные сказители до сих пор ночами напролет декламируют «Махабхарату». Гутенберг еще сильнее ухудшил память. С появлением калькулятора мы разучились считать в уме и умножаем десять на десять, тыча в кнопки. Гугл отбирает у нас эрудицию, обесценивая энциклопедизм, которым предыдущие эпохи привыкли гордиться, а не хвастаться. Мы разучились пользоваться картой, зная, что навигатор справится без нее. Нам не нужна орфография, потому что ошибки исправит занудная, как завуч, программа-корректор. Новое, выросшее с компьютерной клавиатурой поколение уже не умеет читать рукописный шрифт, тем более писать от руки. Даже номер телефона никто не трудится запоминать.

Айпад — шаг вперед. Он играет роль образованного греческого раба при знатном, но недалеком римлянине. Послушный и незаметный, айпад позволяет хозяину выглядеть умнее, чем он надеялся. Следуя за движением ума, да и тела, портативный айпад отвечает на каждую прихоть любознательности и каприз любопытства. Лучше него у нас не было ни друга, ни ментора. Но свои бесценные услуги он оказывает не даром.

Рабы, пуще всего — верные, всегда опасны для хозяев, ибо хозяева разучиваются жить без рабов. Зная всё, электронный советник упраздняет трудности, но лишает радости от их преодоления. Учась вместо нас, он не дает нам тех попутных знаний, которые мы приобретали в поисках ответа. Теперь ответы являются сами собой, не требуя труда и упорства.

И всё же дряблость интеллектуальных мышц пугает нас меньше, чем перспектива остаться в стороне от прогресса. Это — дорога в один конец, и всё, что остается на нашу долю, — наблюдать, куда она ведет и каковы окрестности. Осваиваясь в них, каждый переживает за себя и свое дело. Сам я стал сочувствовать тем же луддитам, когда узнал, что уже есть программа, которая умеет писать женские романы, спортивную журналистику и полицейскую хронику.

Вся наша жизнь, даже если мы этого не знаем, посвящена теперь защите своего места в мироздании. Чтобы по-прежнему его занимать, мы должны не победить машину, а доказать себе, что отличаемся от нее.

Я ничего не умею делать руками, и в этом моя неизбывная печаль. В школе я брезгливо прогуливал уроки труда, пока менее продвинутые одноклассники строгали на верстаке полено. К третьей четверти из него должна была получиться ручка для молотка — не круглая, а овальная, гладкая и сходящая на конус. Но мое полено, несмотря на то что я загубил два рубанка, осталось собой: кривым, сучковатым и шершавым. Больше всех в изготовлении ручки преуспел Толя Баранов. Но это не вызывало у меня ни капли зависти, ибо он отставал во всех остальных дисциплинах, не умея извлечь квадратный корень и найти на карте Катманду.

С тех пор прошло столько лет, а я всё чаще вспоминаю ручку от молотка, которую мне уже никогда не сделать. Жадный к знанию, я за свою жизнь выучил мириад глупостей. Я помню историю Карфагена, что такое синус и кое-что из самого мерзкого — третьего — латинского склонения. Но только теперь я открыл истину, которая всегда была на виду: тотальное знание предполагает тотальный же опыт. В голове у нас всё само складывается. Пропущенная сквозь кантианские категории реальность выстраивается в закон, картину или теорему. Но вещь (даже если она не в себе) остается непознаваемой до тех пор, пока мы не овладеем ею еще и телесным образом, как это сделал Толя Баранов с ручкой для молотка.

Привычная иерархия, поднимавшая бухгалтера над слесарем как служащего над пролетарием, привела к унижению ручного труда. Особенно теперь, когда всё за нас производят роботы или в Азии.

Оставшись не у дел, мы перебираемся в виртуальный мир, распростертый по ту сторону компьютерного экрана. Киберспейс (между прочим, я и внедрил этот термин в отечественный словарь) открылся нам, как Америка Колумбу: Новый Свет, от которого не известно, чего ждать. Возможно, как тот же Колумб, мы приняли одно за другое. Но, вывернувшись из мистических ожиданий, киберспейс превратился в привычную сферу труда и отдыха, которые давно уже различаются меньше, чем хотелось бы. Общая интеллектуализация жизни напрочь оторвала руки от головы. В этой драматической ситуации, живо напоминающей мне кошмарный роман моего детства «Голова профессора Доуэля», труд, старорежимный, допотопный, примитивный и ручной, выживает благодаря тому, что становится не работой, а хобби.

Справедливости ради следует сказать, что это не такая уж новость. И в России, и в Америке всегда были домашние мастера, в одном мире — из нужды, в другом — из роскоши.

О первом я узнал еще тогда, когда отец, профессор как раз той самой кибернетики, научился переплетать самиздат в украденный коленкор таежного или телесного цвета. Жизнь спустя я встретился с подобными артефактами на нью-йоркской выставке «Остальгия», собравшей экспонаты стран, располагавшихся на территории, которая раньше называлась Восточной Европой, а теперь как придется.

Для меня самым интересным экспонатом была стена советской робинзонады. Как известно, Дефо снабдил своего героя тем, что тот не умел сам делать. Зато то, что сумел, поднялось на пьедестал. Например — деревянная лопата. Выпиленная за три дня с величайшими мучениями, она, наравне с попугаем и козленком, стала почти одушевленной собственностью. В условиях свирепого дефицита причудливая советская жизнь часто напоминала робинзоновскую. В замечательной книге «Ложится мгла на старые ступени», например, подробно рассказывается, как сварить гуталин. Встретившись с ее автором, я спросил, правда ли, что он — лучший землекоп в Москве.