его исполнить точно так же, как вода, если она поставлена в соответствующие условия. Его ошибка и вообще заблуждение, возникающее здесь из ложно истолкованного голоса самосознания, при ближайшем рассмотрении основывается на том, что в его фантазии может в данную минуту рисоваться лишь один образ, исключающий для этого мгновения все остальное. Представит он себе мотив к одному из тех, рисующихся в возможности поступков, – и он тотчас чувствует его побуждающее действие на свою волю: это обозначается техническим термином velleitas (побуждение воли. – лат.). Но он начинает воображать, будто он может возвести это velleitas и в voluntas (воление. – лат.), т. е. исполнить предположенный поступок: это уже обман. Ибо тотчас выступит на сцену рассудительность и приведет ему на память мотивы, которые направляют в другие стороны или оказывают противодействующее влияние; тогда для него станет ясно, что дело не выходит. При таком последовательном представлении различных, исключающих друг друга мотивов, под постоянный аккомпанемент внутреннего голоса: «Я могу делать то, что я хочу», – воля, как бы наподобие флюгера на хорошо смазанном стержне и при переменном ветре, тотчас поворачивается в сторону каждого мотива, какой предъявит ей воображение, и все рисующиеся в возможности мотивы последовательно оказывают на нее свое влияние: при каждом из них человек думает, будто он может захотеть его и таким образом фиксировать флюгер в этом положении, что есть чистый обман. Ибо его «Я могу этого хотеть» на самом деле гипотетично и сопряжено с условием «Если я не захочу скорее того-то другого» – условием, которое между тем уничтожает предполагаемую возможность хотеть. Если мы вернемся к нашему рассуждающему в шесть часов человеку и представим себе теперь, будто он замечает, что я стою сзади него, философствую на его счет и оспариваю его свободу по отношению ко всем тем якобы возможным для него поступкам, то легко может случиться, что он, желая меня опровергнуть, совершит какой-либо из них; но тогда принудительным к этому мотивом было бы для него именно мое отрицание и действие последнего на его дух противоречия. Однако мотив этот мог бы понудить лишь к тому либо иному из более легких среди вышеперечисленных поступков, например привести его в театр, но отнюдь не к самому последнему из них, а именно путешествию по белому свету; для этого такой мотив был бы слишком слаб. Точно так же ошибочно полагают иные, держа в руке заряженный пистолет, будто они могут из него застрелиться. Для этого данное механическое орудие – самое второстепенное условие, главное же – чрезвычайно сильный и потому редкий мотив, обладающий тем огромным могуществом, которое необходимо, чтобы преодолеть любовь к жизни или, вернее, страх смерти: лишь когда появится такого рода мотив, может человек действительно застрелиться и должен это сделать, разве только этому помешает какой-либо еще более сильный противомотив, если вообще такой в данном случае возможен.

Я могу делать то, что я хочу: могу, если хочу, все свое состояние отдать бедным и через это сам впасть в бедность – если хочу. Но я не в силах хотеть этого; ибо противоположные мотивы имеют надо мною слишком большую власть, чтобы я мог этого хотеть. Напротив, будь у меня другой характер, притом в такой мере, чтобы я был святым, тогда я мог бы хотеть этого, но тогда я и не мог бы этого не хотеть, т. е. должен был бы сделать это. Все это прекрасно совмещается с показанием самосознания: «Я могу делать то, что я хочу» – показанием, в котором еще и в наше время некоторые безголовые философских дел мастера мнят видеть свободу воли, выставляя ее по этой причине за данный факт сознания. Среди них отличается г. Кузен[32], который заслуживает за это здесь mention honorable (почетного упоминания. – лат.), так как он в своем курсе истории философии, читанном в 1819–1820 гг. и изданном Вашеро в 1841 г. (Cousin. Cours d’histoire de la philosophic, professe en 1819/20, et public par Vacherot, 1841), учит, что свобода воли – наиболее несомненный факт сознания (т. 1, с. 19–20), и порицает Канта за то, что тот доказывал ее лишь на основании нравственного закона и выставлял ее в качестве постулата, тогда как она ведь есть факт: «Pourquoi demontrer ce qu’il suffit de constater?» («Зачем доказывать там, где достаточно констатации?» – фр.) (с. 50); «La liberte est un fait, et non une croyance» («Свобода – это факт, а не вера». – фр.) (там же). Однако и в Германии нет недостатка в невеждах, которые, игнорируя все, что за два последних столетия было сказано об этом великими мыслителями, и носясь с анализированным в предыдущем отделе и ложно понимаемым ими, вместе с толпой, фактом самосознания возвещают свободу воли как фактически данную. Впрочем, пожалуй, я к ним несправедлив: возможно, что они не так невежественны, как кажутся, а просто голодны и потому за очень черствый кусок хлеба учат всему, что может быть угодно высокому министерству.

Совсем не метафора и не гипербола, а вполне трезвая и буквальная истина, что, подобно тому как шар на бильярде не может прийти в движение, прежде чем получит толчок, точно так же и человек не может встать со своего стула, пока его не отзовет или не сгонит с места какой-либо мотив; а тогда он поднимается с такой же необходимостью и неизбежностью, как покатится шар после толчка. И ждать, что человек сделает что-либо, к чему его не побуждает решительно никакой интерес, – это все равно что ожидать, чтобы ко мне начал двигаться кусок дерева, хотя я не притягиваю его никакой веревкой. Если кто, защищая где-нибудь в обществе подобную мысль, натолкнется на упорное возражение, то он, скорее всего, решит дело, если поручит третьему лицу внезапно, громким и серьезным голосом закричать: «Потолок валится!»; тогда его оппоненты придут к уразумению, что мотив точно так же способен выбрасывать людей за дверь, как и самая сильная механическая причина.

Ибо человек, как и все объекты опыта, есть явление во времени и пространстве, а так как для всех этих явлений закон причинности имеет силу a priori и, значит, без исключения, то и человек должен ему подчиняться. Так говорит чистый рассудок a priori, так подтверждает проходящая через всю природу аналогия, так ежесекундно свидетельствует опыт, если мы не даемся в обман видимости, получающейся оттого, что, так как существа в природе, восходя выше и выше, становятся сложнее и восприимчивость их с чисто механической поднимается и утончается до химической, электрической, ирритативной, сенситивной, интеллектуальной и, наконец, рациональной, то и природа воздействующих причин