Когда мы проезжаем мимо старых баобабов, Фазаль вновь заговаривает о моей немногословности. Я начинаю раздражаться: в течение последних двенадцати дней я изо всех сил пыталась быть настолько говорливой, насколько это, черт подери, возможно. Неужели я должна стать его компаньонкой?

Оказывается, за время нашего путешествия ему неоднократно приходилось объясняться по поводу моей «немногословности» и «необычности». Для местных вести себя тихо означает проявлять неуважение. Если я не трещу без умолку, меня считают недовольной, а если я сижу себе тихо и пишу, то людям кажется, что я строчу на них жалобы. Например, Фазаль заранее предупредил рейнджера в парке Аруша, чтобы тот не удивлялся, если во время пешей прогулки к водопаду я не пророню и двух слов. Позже тот поблагодарил за предупреждение, потому что он вполне мог подумать, что поход не удался, и вообще удивился тому, что я все же дала ему чаевые. Подумать только! И о чем я должна была разговаривать с этим чудаком, если тот сам не сказал ни слова, а топал себе впереди со своим карабином.

Бесит, надо сказать. Хоть я и знаю, что меня нельзя назвать общительной с большой буквы «О», в особенности в незнакомой компании, но это уже чересчур!

Но и это еще не все. Я всем довольна: организация по высшему разряду, Фазаль до сих пор вел себя по-товарищески, но в последний момент он портит все, и – мать его! – начинает подкатывать ко мне. Не могу поверить!

Конечно, мы и во время поездки обсуждали отношения между людьми, но, на мой взгляд, на достаточно обобщенном уровне. Понятное дело, если ты проводишь с кем-то целых двенадцать дней в одном автомобиле, темы сами собой отклоняются в сторону, переходя от обсуждения экотипа данной саванны на личные. Я знаю, что Фазаль в разводе, живет вдвоем с четырехлетней дочкой, хочет усыновить минимум еще двоих детей. Насколько мне известно, он подружился со многими клиентами и планирует съездить к ним в гости в Швецию и Данию. Соответственно, и я рассказала ему кое-что о своей жизни, о работе, о поездках и о ситуации в семье. Но теперь возникают вопросы уже иного порядка вроде таких: «Можешь ли ты представить свое общение с иностранцем?», «Каков мужчина твоей мечты?», «Если тебя пригласят на ужин, какой ресторан ты бы предпочла?», «В общем, теоретически можешь ли представить свою жизнь в Африке?», «Какой уровень жизни для тебя был бы достаточным?», «И вообще, извини, что говорю тебе такое, но ты выглядишь минимум на десять лет моложе своего возраста – как такое возможно?».

Я просто в шоке, у меня нет слов. Во-первых: все две недели я выглядела потной и расплывшейся белой женщиной средних лет, так что считала подобные разговоры попросту неуместными. Во-вторых: все испортить в последний день?! Фаа-зааль! Хватит!

Пытаюсь отвечать на теоретические вопросы настолько дипломатично, насколько это возможно.

«Послушай, двенадцать дней в одной машине – это долго. Я надеюсь, мы сможем остаться друзьями, я имею в виду друзьями в профессиональном смысле».

«Может, опустим это определение?»

«Нет, поскольку подозреваю, что в наших краях слову «дружба» придается несколько иной смысл».

«Ты не оставляешь мне места для маневра», – жалуется Фазаль. Он не сдается: «Я вот подумываю, куда бы тебя можно было бы еще отвести. В клуб? Нет, тебе не понравится. Может, в парк Аруша? У нас там для работников построен домик, из него открывается чудный вид на Килиманджаро. Там можно заночевать».

Ага! Вот и оно. Ну, прямо «адский ад».

Зачем нужно было все испортить, всю эту идеальную схему «Карен – Фарах», эту историю верных мужчин на букву «Ф», о которой он, конечно, ничего не знает? К чему все эти потуги? Зачем начинать всю эту безумную игру?

Фазаль все говорит, не переставая, а я, как у нас водится, в основном помалкиваю. Он прямо говорит, что сознательно оставил «подкат» или, с его слов, «разговор о дружбе» на последний день. Говорит, что путешествующие в одиночку белые женщины в какой-нибудь момент сафари оказываются в состоянии «возвышенной эйфории»: ощущения настолько масштабные и всепоглощающие, а остальной мир где-то далеко… Так что эти женщины решают расширить свои впечатления с помощью сексуальных утех, а многие гиды с удовольствием пользуются случаем под вывеской «обслуживания клиентов».

Я молча смотрю в окно. Помнится, в Лобо меня посетило наваждение: райский день, саванна, и мне просто захотелось секса, но, пожалуй, в этом прослеживается клише и некая биологическая предрасположенность.

Фазаль продолжает: увы, эти ощущения и мысли немного похожи на те, что испытываешь в танцевальном клубе в три часа ночи, когда коктейлей выпито чуть больше нормы и на следующий день они уже не кажутся столь привлекательными. Говорит, что ни за что не воспользовался бы ситуацией во время сафари, но имело смысл прощупать почву в последний день, когда путешествие близится к завершению. «Откуда знать, к чему такая дружба может привести», – говорит он.

Я не решаюсь ответить ему очевидное: он не в моем вкусе, я не ищу компании и «подходящий момент» тут ни при чем.

С наступлением темноты, уже добравшись до палатки, я не удерживаюсь и начинаю рыдать. Я плачу от усталости двенадцатидневного пути, от того, что это чудесное путешествие завершается, от того, что под усыпанным звездами небом Африки можно было бы ощутить то, чего я на самом деле не хочу. Плачу от того, что не умею жить этой жизнью, что каким-то нестерпимым образом я пленница самой себя, что не умею брать от жизни все. Плачу от настигнувшего осознания, что это последний вечер в саванне вне цивилизации, а ведь об этом месте всегда мечталось. Сумела бы я распорядиться им лучше? Может, нет, но точно знаю: две недели вдали от всего мира ставят человека тет-а-тет с самим собой и при этом заставляют его цепляться за того единственного, в обществе которого довелось оказаться.

Последнее утро. Лежа на кровати, смотрю через москитную сетку на освещенные косыми лучами солнца заросли акаций парка Тарангире и думаю: «Черт подери, я совсем не такая, какой мне хочется быть, – но ведь и Карен не была такой».

[письма Карен]