Эта планета была вся покрыта водой. Теплой, ласковой, но не соленой. Иначе, – подумала та, что считала себя мною, – у меня на коже были бы белесые разводы от морской соли. Ведь она всю свою жизнь, сколько себя помнит, была в воде, все плыла и плыла. И ночью, и днем, лишь изредка отдыхая, перевернувшись на спину.

Всегда, испокон веков, перед ней была эта картина: голубой небосвод, синева водной глади и, временами, – одинокая птица над головой. Интересно, думала Марина, где же эта птица спит? Ведь ни одного острова, ни одного камня так ни разу и не повстречалось. Наверное, птица, как и сама Марина, умела спать, покачиваясь на волнах.

Был и еще один человек на этой водной планете. Так же – просто пловец. Где-то раз в году (по Марининым подсчетам) они пересекались, плывя в разные стороны. Издалека появлялась его лысая голова и мощные плечи, плыл он другим стилем, чем Марина – кажется, брассом. Вот они оказываются в поле зрения друг друга, но даже не здороваются – плывут себе дальше, каждый сам по себе. Вот такая вот форма жизни... Или она невозможна?

Нет, сон со всей очевидностью говорил мне: и так можно жить. И с этим... Главное – жить. Плыть.

Подъем продолжается. Много пишу для газеты, поэтому не успеваю записать последний сон из череды ярких, изматывающих. Назовем его «хэппенинг».

Этот сорт сновидений у меня часто случается. Город, в городе опасность. «Мы с ребятами» – содержание этого понятия каждый раз разное – устраиваем в разных концах этого города некое театрализованное действо, зашифрованное под жизнь. Следуют опасности для наших девочек, играющих проституток, но в итоге все заканчивается хорошо, неким просветлением Города.

Так вот, – хэппенинг.

Шла война. Мы разбились на группы и разошлись по улицам. Держа друг с другом связь по рациям. На каждой улице разыгрывалось свое действо. Особенно ярко оно закрутилось в ресторанчике на дебаркадере у реки. Очень сложно объяснить суть этих действ: они, театрализируя реальность, высветляя, нормализуют ее. Так и теперь: война просто растворилась, испарилась с улиц.

Идет подъем. Сорю деньгами, много пишу, довольна погодой, через неделю – сбор друзей на 55-летие, денег на это уже нет, буду клянчить у мамы в долг. Просыпаюсь рано.

Обрела по-новому Сережу Манежева, в которого была влюблена в 17 лет, мы дружили, теперь он и наш третий друг Прозоров нашли меня по Интернету... На душе светло, будто утерянного братца нашла. И все чисто-чисто. Рассказывала им с Любушкой (женой) много всякого про свою хворобу. (Кажется, это главное мое достояние...)

Так редко теперь обретаем друзей, так многих теряем, теряем навеки... Но у меня странные отношения со смертью. Когда-то, еще в Крымском центре психического здоровья, я в своем бреду прошла испытание страхом смерти. Просто надо было взять – и шагнуть через «барьер». А может, просто в силу глубокого моего инфантилизма для меня ее как бы и не существует вовсе. Я продолжаю разговор с дорогими ушедшими, даже спорю, а то и ругаюсь по-прежнему с Симой, Юркой Щекочем... Кого помню – все живые. И Сима, и Юрка не менее для меня живы, чем Щетинин, Устинов... Просто и первых, и вторых нет в моей сегодняшней жизни, но что значит это – «сегодня»? Так, мгновение, пустяшное перед полнотой воплощенности в истинной, длящейся реальности Симы, Щекоча, Щетинина, Юрки...

* * *

Рассказывала Манежевым среди прочего свой «политический» сон-видение – есть у меня такой жанр снов. В перестройку, к примеру, я часто «вела» Раису Максимовну, как бы становилась ею, переживала ее переживания, теребя перчатки и не в силах правильно их надеть («Я на правую руку надела перчатку с левой руки»). А вокруг страшно грохотало чем-то круглым, чугунным в каменную стену...

Они оба с Горбачевым часто снились и мне, и Юрке Устинову.

А в тот день в мой сон они неожиданно явились вчетвером: Горбачевы и Ельцин с Наиной. Я опешила: «Борис Николаевич, я вас в свой сон не звала, но раз уж таков выбор моего Вальки Юмашева (Валя родом из моего клуба «Алый парус-Комбриг», потом был капитаном «АП» в «Комсомолке», потом ушел в «Огонек», где и делал первую книгу Ельцина), то я уважаю выбор своих ребят. Так что оставайтесь».

То, что они оказались вчетвером в моем сне, показалось мне чрезвычайно важным. Я тут же, проснувшись, стала набирать номер телефона «Новой газеты», чтобы разместить сие сообщение на первой полосе. Кажется, Акрам Муртазаев взял трубку, ничего не понял (или, наоборот, понял все – моя-то болезнь ни для кого из друзей не была секретом) и куда-то, слава богу, надолго отошел. Мне надоело держать трубку, и я занялась более интересными делами...

В начале ночи снился Лешка Нечаев. Он мне раньше в депрессиях часто снился. Яркие сны на тему, что жизнь не может быть насквозь Игрой. Есть Игра – и есть Жизнь, и это не одно и то же. По Пастернаку: «И тут кончается искусство и дышат почва и судьба». Он в своем коммунарском отряде в студенчестве запойно увлекался играми с ребятами – сначала по Крапивину, потом по Толкиену, потом просто ролевыми, историческими. Я «вела» эти группы молодежи. Помню, после одного сна, очень яркого, вызвала его к себе домой, будучи в депрессии, чтоб все это сообщить. Он был весь в белом и тужил, что не может меня развеселить. Когда я провожала его на автобус, даже приплясывать стал у кромки тротуара, чтоб меня из хандры вывести. Теперь он давно уже успешно занят бизнесом. Руководит солидной фирмой косметики «Faberlic».

Так вот, ранней ночью мне снилось опять что-то очень завлекательное. Ничего не помню, помню лишь Лешку, где он – серьезный, и я его спросила, что все это значит? А он строго ответил: «Зеленый луч». И тут же за его спиной «задник сцены» засиял изумрудом, и на этом фоне нарисовался более светлый по тону, ослепительный зеленый луч. «Опять фэнтэзи», – пожурила его я.

Была радость встречи с Манежевым. И – облом. Придумали «свой проект» – броскую подачу его книги в «Новой». Я вдохновенно писала текст, но Хлебников отверг: стихи его не «убедили». Я это предчувствовала и заранее умирала от страха. Жизнь души уходила постепенно, как песок в песочных часах. Незаметно испарились и яркие сны. Из друзей и близких только Фур это мое увядание заметил, воскликнув на дне рождения: «Да ведь ты – никакая !»

Это был уже переход. И вот неделя, как «определилась»: снова депрессия.

Мучительно жить, мучительно продолжать писать... Между мною и жизнью стоит высокая стена болезни. У меня нет сил ее перепрыгнуть.

Но есть попытка обрести цельность, объединить в нечто целое, хотя бы на бумаге, две фазы одного существа. Или два существа, которые никак не склеить в одно. Я понимаю: депрессия – это тоже бред, как и маниакал. Тоже искаженная реальность, только в обратную сторону. Тоже утрата чувства этой реальности.