у него не оказалось – я на его лекциях не бывал, а его самого довольно быстро убрали с факультета. Но он, сильно хромавший фронтовик, не боялся ни университетского начальства, ни студентов. Другие преподаватели, может быть, не без оснований, студентам не вполне доверяли. Семидесятилетний Гильдебранд, изобретатель особой морской мины, а теперь преподававший нам свою систему стенографии, для начала попросил каждого дать ему образец почерка и подписи. Мне это очень понравилось, и я спросил его, не интересуется ли он графологией (тогда запрещенной идеалистической практикой). И вдруг увидел, как этот большой медальный старик был испуган самим упоминанием о «лженауке».

Чудовищно завывавшая и облекавшая в ритмическую прозу свои довольно убогие по смыслу лекции по античной литературе Кучборская (а я, естественно, уже читал тогда толстенный учебник Радцига), увидела у меня «Сатирикон» Петрония в довольно редком издании 1920-х годов, который она в своем курсе просто пропустила, и донесла кому-то в деканате, что я прихожу в университет с «вредной» литературой.

Но был добрейший Василий Васильевич Попов, по-мальчишески гордившийся своей коллекцией паркеровских авторучек, хорошо знавший свое дело и не желавший скрывать от нас, что советская полиграфическая техника находится отнюдь не на высоте.

Был, бесспорно, серьезный практик словарного дела Дитмар Эльяшевич Розенталь и единственный действительно крупный ученый на факультете Александр Васильевич Западов – замечательный исследователь и знаток русской литературы и журналистики XVIII века. О нем упомянула как о близком знакомом и Ахматова, когда я приглашал ее выступить на факультете. Но Западов, хорошо понимая, что советской журналистике нужна не наука, а нечто совсем другое, хотя и считался у нас заведующим кафедрой, не только не вел занятий, но даже лекций не читал и к факультету журналистики относился с откровенным пренебрежением. Вместо него у нас преподавала очаровательная Людмила Евдокимовна Татаринова. Густая копна белокурых волос рассыпалась у нее по плечам, она была очень добра, хороша собой, но русской культурой XVIII века, казалось, не была особенно увлечена.

Восхищение и зависть вызывала у студентов уже не преподававшая на факультете Галкина-Федорук, специалист, в частности, и по неформальной русской лексике. По рассказам, возвращаясь как-то вечером домой, она столкнулась на тротуаре с несколькими рабочими, возившимися с канализационным люком и мешавшими ей пройти. На высказанное ею неудовольствие один из рабочих ответил, как умел. Тогда разъяренный автор «Грамматики русского языка» ответила ему, используя все свои научные знания. Рабочий растерялся, упал в люк и сломал руку. Галкина-Федорук (вдова одного из ректоров университета) выплачивала ему пособие.

Наука была этажом выше – на филфаке, где вел курс по семиотике Борис Андреевич Успенский, куда сходилась вся Москва на лекции Аверинцева, где много лет преподавал, а потом был уволен за защиту Синявского Виктор Дувакин.

Конечно, факультет журналистики не мог дать той академической школы, к которой я тогда так стремился и отсутствие которой болезненно ощущал всю свою жизнь. Но юношеский скептицизм и неприятие того, что он мог дать, конечно, были чрезмерными.

Осенью 1964 года тех, кто не поехал на целину, отправили в Егорьевский район помогать в уборке урожая. Что мы там делали – не помню. Для меня эта поездка памятна ухаживаниями за Томой, которые и привели в декабре к свадьбе. Помню, мы посетили с ней Егорьевский музей, где были очень неплохие старопечатные русские книги, а в центре стояло чучело медвежонка, «убитого ротой охотников» какого-то егерского полка.

Вспоминаю размолвку с Сашей Айзенбергом, с которым мы учились на одном факультете. Что-то я ему сказал, для себя вполне естественное, и вдруг получил в ответ правоверную комсомольскую отповедь. Саша написал, что лишь много лет спустя он понял, насколько я был умнее. На самом деле я не был умнее – я был старше.

Скажем, моим сокурсникам не нравилось, что одна из наших восемнадцатилетних соучениц стала женой пятидесятилетнего Льва Ошанина, автора «Гимна демократической молодежи», звучавшего тогда на всех концертах. Ошанин, естественно, был очень богат. И в этих отношениях все было ясно. Я же знал, что незадолго до того его прежняя жена, очень талантливый и всеми уважаемый литератор, выбросилась с балкона их квартиры в Лаврушинском переулке. Этого в Союзе писателей Ошанину никто не мог простить. Но я еще знал, что покойная жена Ошанина была дочерью Бориса Савинкова (это тщательно скрывалось). Но об этом мне совершенно не с кем было поговорить. На факультете не знали, кто такой Савинков.

Они были еще детьми, которым предстояло сформироваться в брежневский период, а я был уже вполне сложившимся и активным участником той недолгой эпохи перемен и надежд, которую потом назвали «хрущевской оттепелью». А ведь грань, пролегшая между этими временами как раз осенью 1964 года, была гораздо резче, чем нам казалось тогда, а многим кажется и сегодня. К этому времени в «Правде» была опубликована статья Либермана, завершившая то, что потом называли неосуществленным планом Косыгина или планом Дэн Сяо Пина, – то есть возможность сравнительно свободного экономического развития Советского Союза. Хрущев, по данным некоторых историков, уезжая в последний свой отпуск перед отставкой, заявил членам Политбюро, что, вернувшись, на сессии Верховного совета предложит проект конституции, предусматривающий создание поста президента СССР и выборность депутатов из нескольких кандидатов. Страна могла двинуться по совсем другому пути. Именно этот разрыв пролегал тогда между нами, и все мы сполна, хоть и по-разному, заплатили за него. Я, к примеру, уже тогда, до тюрем и убийства сына, чего я уж, конечно, не выбирал, заплатил своей молодостью за работу, за публикации, за то, что мне казалось уверенностью в себе. Но их молодость была гораздо веселее.

Когда вокруг меня веселились однокурсники, девочки и мальчики, я выбирал работу, и сейчас не думаю, что был особенно умен и прав («Счастлив, кто смолоду был молод»). Да и от факультета из-за своего несколько высокомерного отношения получил меньше, чем мог. Впрочем, меня бы все равно выгнали.

Внешним предлогом для отчисления уже на втором курсе стала моя тяга к просветительству, такая же прирожденная, как страсть к коллекционированию. Напомню, мой прапрадед имел какое-то отношение к воронежской гимназии, его сын, мой прадед, был губернским инспектором народных училищ и насаждал народное образование. Моя бабка уже не преподававшая в гимназии, носила книжки Лескова и Некрасова нашим соседям, дворникам, оставаясь верна народническим идеям просвещения. Моя мать и мой дед преподавали в институте – страсть «сеять разумное, доброе, вечное» выглядит скорее наследственным сумасшествием.

Так или иначе, разобравшись за первый учебный год со своими рабочими делами, осенью 1964 года я стал готовить серию