— Вон там!

Фельдфебель показал на восток дрожавшим в его руках пистолетным дулом, старик неторопливо обернулся, а я плашмя растянулся на земле позади валуна и дернул ногой, чтобы предостеречь Герду. Надеюсь, что я угодил ей в плечо, а не в щеку. Тогда я не мог ее спросить, а после мы оба позабыли об этом. Я вспомнил это только вот сейчас. Мелочь, несущественная деталь, но она мучит меня чуть ли не больше всего. Одно я твердо помню: у нее вырвался глухой стон, почти вздох, а я, припав к колючему ложу из валежника и хвои, слушал, как бешено колотится мое сердце. Сквозь бледно-зеленую сеть из стеблей черники я видел Мартина на другой стороне оврага, он больше не держался за бедро и теперь сжимал окровавленной рукой затвор, а я недоумевал, где же он так поранился, потому что мы не слыхали никакой перестрелки. Мартин лежал повыше нас, и любой человек с мало-мальски приличным зрением наверняка увидел бы его с каланчи. «Не сооруди он тогда бруствер из сторожевой вышки, плохи были бы теперь его дела», — подумал я и еще долго лежал, уткнувшись лицом во влажный мох, и ждал, когда же Шнайдер перестанет ломать комедию и спустится с каланчи, так ничего и не увидев, и надеялся, что Мартин уловит момент и выстрелит из автомата, пока только трое из солдат при оружии. А сам я попытаюсь уложить Шнайдера. Правда, далековато для пистолета, но все же я попытаюсь уложить Шнайдера, а не Робарта, по-прежнему стоящего ко мне ближе всех, и я начал медленно приподнимать голову, передвигая дуло пистолета к краю валуна, и в то же мгновение старик буркнул:

— Нет, и здесь тоже никого! — И, повернувшись к нам спиной, он скрылся в люке и стал спускаться по лестнице.

Я держал его на мушке, между двумя высокими гибкими березами, тянувшими свои черные ветви к свету. Казалось, он, пятясь задом, выползает прямо из неба, а он не торопился и поглядывал то вверх, то вниз, словно сомневаясь, что же все-таки предпочесть: землю или небо, и, по мере того как он переходил со ступеньки на ступеньку, я опускал пистолет, так что дуло все время смотрело Шнайдеру в спину, чуть выше пояса. У него была толстая, широкая спина, я наверняка не промазал бы, а когда он остановился на лестничной площадке и на миг повернулся ко мне грудью, я стал целить ему в живот, чуть повыше ремня с орлом на застежке. Тут он снова повернулся ко мне спиной, чтобы преодолеть последние ступеньки, а фельдфебель нетерпеливо затопал ногами и прикрикнул на него:

— Шнайдер, пошевеливайся, живо!

Но почему не стреляет Мартин? Еще пять ступенек — и Шнайдер, спустившись вниз, возьмет свою винтовку. Почему Мартин не стреляет? Может, он хочет уложить сразу всех троих?

Я сильнее сжал рукоятку кольта обеими руками, слушая, как он еле слышно царапает острый выступ камня, и решил, что выстрелю сразу, как только Шнайдер встанет одной ногой на нижнюю ступеньку, а другой ступит на землю. Тогда Робарт успеет ничком повалиться на землю и укрыться за основанием каланчи, зато фельдфебелю, который стоит к нам ближе всех, будет крышка: Мартин уложит его из автомата, а о том солдате в кустах мы и думать не станем, а просто бросимся бежать…

Сороконожка проползла по камню, на который я оперся левой рукой, и я подумал: «Как только она доползет до валуна, я нажму на спуск, и почему только Мартин не стреляет!» Может, автомат дал осечку, но в здешней тишине мы расслышали бы это точно так же, как выстрел, а может, Мартин лежит в обмороке, оттого что потерял много крови, и успею ли я перемахнуть на ту сторону и схватить автомат, прежде чем они меня подстрелят? Повернув голову, я увидел, что он лежит все в той же позе и держит солдат под прицелом, и вот уже Шнайдер спустился вниз и взял винтовку…

Сороконожка уползла куда-то, и я подумал, что ведь Мартин здесь главный: он знает, что делает.

Шнайдер и Робарт зашагали к опушке леса, но фельдфебель замешкался и, когда они уже почти вошли в гущу деревьев, дал команду остановиться.

— Кайзер, вперед!

Солдат, прятавшийся в кустах, побрел к каланче, и теперь немцев было уже четверо. Фельдфебель ручной гранатой показал на овраг, и тут я сообразил, что́ задумал Мартин, почему он не стрелял. Одно из двух: или они сейчас повернут назад, или же пойдут дальше на восток, и тогда они, конечно, пройдут между двух взгорков, где прятались мы.

— Шнайдер!

Улыбнувшись, унтер-офицер отошел в сторону, и немцы начали приближаться к нам. Шнайдер, привыкший к роли шута и козла отпущения, шел в трех-четырех метрах впереди других, по его старому, насмешливо-смиренному и чуть лукавому лицу было видно, что для него уже давно не существовало ни страха, ни вообще каких-либо неожиданностей, и я надеялся, что Мартин уложит его одним выстрелом, так что его лицо и в смерти сохранит такое же выражение.

За ним шел фельдфебель, а у того по левую руку был Робарт, по правую — Кайзер. Солнце уже переместилось на юг, и, по мере того как немцы приближались к нам, лица их росли и росли, так что мы различали теперь каждую черточку, словно на увеличенном фотоснимке: тяжелое, озаренное горьким Юмором висельника, шутовское лицо Шнайдера; смутный, бесформенный силуэт Кайзера, которого мы так и не видели, потому что все это время он простоял в тени под деревьями: я старался не смотреть на него, чтобы после не вспоминать его лицо, которое так или иначе скоро погаснет; карие, под выпуклым лбом, глаза фельдфебеля, шагавшего прямой, негнущейся, напряженной походкой, и всех ближе ко мне — лицо Робарта.

«Я сперва застрелю фельдфебеля, — подумал я, не замечая, как пот стекает у меня с бровей, заволакивая глаза, — может, тогда они побросают оружие и сдадутся». Я прижал дуло револьвера к выбоине в камне, но все равно не мог удержать его в неподвижности, а лица все росли и росли и совсем надвинулись на нас, и мне казалось, что я уже чувствую запах всех четырех солдат…

Мне захотелось крикнуть Робарту, который был так похож на Вольфганга с вырубки, чтобы он бросился ничком на землю и что вообще не я затеял все это, а фельдфебель, или, может, Мартин, или вовсе фюрер, или еще Крошка Левос, который крикнул: «Нет! Нет!» — словом, кто угодно, только не я, и