Он не верил, что я и впрямь могу уйти без девочек, а я оставила их и ни разу не позвонила. Он выслеживал меня, изводил. Я вернулась, но только для того, чтобы собрать свои книги и заметки.

В тот раз я накупила Бьянке и Марте кучу всего и привезла им в подарок. Они хотели, чтобы я помогла им нарядиться. Они были такие хрупкие, такие нежные. Муж ласково отозвал меня в сторону, попросил дать ему еще один шанс, заплакал, сказал, что любит меня. Я ответила “нет”. Мы поссорились, закрылись на кухне. Потом я услышала, как кто-то тихонько стучится в дверь. Вошла Бьянка, очень серьезная, ее нехотя сопровождала младшая сестра. Бьянка взяла с блюда апельсин, достала из ящика ножик и протянула мне. Поначалу я ничего не поняла, меня душила ярость, я не могла дождаться, когда убегу из этого дома и забуду его – забуду всё. “Сделай ей серпантин”, – попросила Бьянка как бы от имени Марты, которая мне робко улыбнулась. Они сидели напротив меня, приняв позы маленьких благовоспитанных дам, очень элегантных в своих новых нарядах. Ладно, сказала я, взяла апельсин и начала срезать кожуру. Девочки пристально наблюдали за мной. Я чувствовала, что они не отрываясь смотрят на меня, словно стараясь вобрать в себя взглядами, но от этого еще сильнее ощущала, насколько ярче моя жизнь без них. Она полна новых красок, новых людей, новых мыслей, в ней я говорю на другом языке и воспринимаю его как родной, и ничего, ничего из этого никак нельзя совместить с этим домашним мирком, из которого на меня выжидательно смотрят две мои дочери.

Ах, вот бы сделать их невидимыми, больше не ощущать их потребности как самые насущные, как более важные, чем мои собственные! Я закончила чистить апельсин и ушла. И три следующих года их не видела и не слышала.

Зазвонил домофон. Мощный электрический импульс долетел до самой террасы. Я невольно взглянула на часы. Два часа дня. Я не знала никого из местных, кто находился бы со мной в таких отношениях, чтобы заявиться ко мне домой. Разве что Джино. Он знал, где я живу, и, возможно, пришел за советом.

Домофон зазвонил снова, менее решительно и не так настойчиво. Я вошла с террасы в комнату, прошлепала к двери: – Кто там? – Это Джованни.

Все лучше, чем крутящиеся в голове и не находящие выхода слова, вздохнула я и нажала на кнопку домофона. Я ходила босиком, а теперь надела сандалии, застегнула блузку, поправила юбку и расчесала все еще влажные волосы. Едва раздался звонок, распахнула дверь. Он стоял передо мной, дочерна загорелый, с белоснежными, тщательно причесанными волосами, в яркой, даже слишком яркой рубашке, синих брюках с безупречной стрелкой и начищенных до блеска ботинках, с пакетом в руке.

– Я вас не задержу, я только на минутку.

– Входите.

– Увидел вашу машину и подумал: синьора уже вернулась.

– Проходите, садитесь.

– Не хочу вас беспокоить, но, если вы любите рыбу, взгляните: эту только что поймали.

Он вошел, протянул мне пакет, я закрыла дверь, взяла его подарок, через силу улыбнулась и сказала:

– Вы слишком добры.

– Вы уже обедали?

– Нет.

– Эту рыбу можно есть даже сырой.

– Я боюсь.

– Тогда нужно пожарить и съесть сразу же, с пылу с жару.

– Я не умею чистить рыбу.

Из робкого и застенчивого он внезапно стал навязчивым. Он хорошо ориентировался в квартире, а потому отправился прямиком на кухню и начал потрошить рыбину.

– Это не займет много времени, – заверил он, – две минуты, и готово.

Я с иронией наблюдала за тем, как он привычными движениями извлекает внутренности из безжизненного существа, соскабливает чешую, как будто стараясь отшлифовать кожу до блеска, чтобы краски проступили ярче. Я подумала, что друзья, наверное, дожидаются его в баре, и им не терпится узнать, удалось ли ему довести дело до конца. Подумала, что совершила ошибку, впустив его в дом, что если моя теория верна, то он всеми правдами и неправдами постарается задержаться у меня на некоторое время, чтобы его рассказ потом выглядел правдоподобным. Мужчины в любом возрасте достойны жалости. Трусливое высокомерие, робкая удаль. Сейчас я даже не могу точно сказать, любила ли я их когда-нибудь или просто с нежностью и пониманием относилась к их слабостям. Джованни, подумала я, в любом случае станет хвастаться своим сексом с приезжей синьорой и потрясающей эрекцией – без всяких лекарств, несмотря на возраст.

– А где у вас масло?

Он с большим мастерством поджарил рыбину, рассказывая что-то сбивчивой скороговоркой, как будто его мысли бежали слишком быстро, не успевая складываться во фразы. Он с восторгом говорил о прошлом, когда в море водилось гораздо больше рыбы и эта рыба была по-настоящему вкусной. Он рассказывал о жене, скончавшейся три года назад, о детях. И заметил:

– Мой первенец гораздо старше вас.

– Не думаю. Я уже немолода.

– Немолода? Да вам от силы лет сорок.

– Нет.

– Сорок два? Сорок три?

– Джованни, мне сорок восемь, у меня две взрослые дочери – одной двадцать четыре, другой двадцать два.

– Моему сыну пятьдесят лет, он у меня появился, когда мне было девятнадцать, а моей жене исполнилось всего семнадцать.

– Вам шестьдесят девять?

– Да, и я трижды дедушка.

– Вы выглядите очень молодо.

– Это только внешне.

Я открыла единственную бутылку вина, которая у меня имелась, красного, из супермаркета. Мы поели за столом в гостиной, сидя рядом на диване. Рыба получилась удивительно вкусной, я разговорилась и почувствовала, что меня успокаивает звук собственного голоса. Рассказывала о работе, о дочерях – в основном о них. Сообщила Джованни, что они никогда не доставляли мне проблем. Учились хорошо, переходили из класса в класс с высокими оценками, получили дипломы и станут отличными учеными, как их отец. Сейчас они живут в Канаде: младшая продолжает учебу, а старшая уже работает. Я рада, что, исполняя свой материнский долг, оберегала их от всех опасностей современной жизни.

Я говорила, он слушал. Иногда вставлял что-нибудь о своих детях. Старший сын у него геодезист, сноха работает на почте; второй ребенок, дочь, вышла замуж за хорошего парня, который держит на площади газетный киоск; младший сын – это его наказание, он никогда не хотел учиться и зарабатывает кое-что только в летний сезон, катая туристов на лодке; вторая дочь, его меньшенькая, в детстве отставала в учебе, серьезно болела, но сейчас собирается писать диплом: она будет первой в их семье, кто получит высшее образование.

Он также с нежностью говорил о внуках, они у него все были от старшего сына, у остальных детей не было. Мы приятно общались, у меня появилось ощущение довольства и согласия с окружающим миром. Запах рыбы – это была кефаль, – бокал вина, свет, исходивший от моря и вливавшийся в окно. Он рассказал о внуках, а я о дочерях, когда они были маленькими. Однажды, лет двадцать тому назад, выпал снег, и мы с Бьянкой здорово повеселились. Ей было три года, я надела на нее розовый комбинезон с капюшоном, обшитым белым мехом, щеки у нее раскраснелись; мы забирались на вершину холма, таща за собой санки, Бьянка садилась спереди, а я сзади, крепко ее обнимая, и мы на полной скорости мчались по склону, крича от восторга, а когда оказывались внизу, то толстый слой сверкающих ледяных чешуек покрывал и розовый комбинезон, и даже красные щеки: я видела только счастливые глаза и рот, из которого вылетали возгласы: “Мама, еще!”