Летом 1973 года на Дуттепе открылся второй летний кинотеатр. Фильмы показывали на боковой стене старой двухэтажной лачуги. Мевлют иногда ходил туда по вечерам со своей игрой и в один прекрасный день увидел там Сулеймана и Коркута. Его двоюродные братья искали способ проникнуть внутрь без билета. А Мевлют купил билет и прошел внутрь со своей игрой – и фильм с Тюркян Шорай посмотрел, и хорошо заработал. Но затем ему там разонравилось. Ведь там его все знали.

В ноябре он перестал бывать и на Дуттепе. После того как открыли тамошнюю мечеть и расстелили на ее полу ковры фабричного производства, старики начали ругать Мевлюта за то, что он торгует картами. Все пенсионеры с Дуттепе и Кюльтепе, помешанные на намазе, выходили из своих домов и с воодушевлением отправлялись в новую мечеть. А уж пятничный намаз совершался при большом стечении правоверного люда.

В начале 1974 года на Курбан-байрам мечеть Дуттепе открыли официально. В тот день Мевлют встал с отцом рано утром. Накануне они вымылись, приготовили чистую одежду, а Мевлют отгладил белую школьную рубашку. За полчаса до открытия прилегающая площадь заполнилась толпой из тысяч мужчин, пришедших с соседних холмов, так что Мевлют с отцом еле попали внутрь. Все же им удалось занять место в самых первых рядах, потому что отец, который непременно хотел стать свидетелем этого исторического дня, расталкивая всех локтями, прокладывал в толпе путь, приговаривая: «Простите, земляки… простите, братцы… тут человек с речью должен выступать».

Мустафа-эфенди. Когда мы совершали намаз в одном из передних рядов, то увидели, что на два ряда впереди нас молится строитель мечети Хаджи Хамит Вурал. Тем утром я поблагодарил этого человека, люди которого, привезенные им из деревни, занимались всевозможным разбоем и грабежом, но я пожелал, чтобы Аллах благословил его. Гомон толпы, заполнившей мечеть, воодушевленный шепот собравшихся на мгновение сделали меня счастливым. Мне стало так хорошо оттого, что мы все вместе с общим воодушевлением молились, оттого, что меня окружало целое войско безмолвных и степенных мусульман, что мне показалось, будто бы я читаю слова Священного Корана уже долгие недели. Смиренно на разные лады повторял я: «Аллах акбар!» Когда ходжа-эфенди, произнося хутбу[29], сказал: «Аллах Всемогущий, храни этот народ, эту общину, всех, кто занят сейчас вместо нас трудом, невзирая ни на холод, ни на время!» – я очень расчувствовался. Ходжа говорил: «Храни Аллах всех, кто ради куска хлеба прибыл сюда из дальних деревень нашей Анатолии и зарабатывает торговлей, благослови их работу, прости им их грехи!» Слезы наворачивались мне на глаза. А проповедник продолжал: «Аллах Всемогущий, даруй нашему государству мощь, нашему войску – силу, а нашей полиции – терпение». Когда хутба закончилась и вся община, собравшаяся на молитву, начала друг друга поздравлять, я бросил в коробку для пожертвований обществу по строительству мечети десять лир. Потом взял Мевлюта за руку, подвел его к Хаджи Хамиту Вуралу, чтобы он поцеловал ему руку. В очереди к нему уже стояли Коркут и Сулейман вместе с их отцом Хасаном. Сначала Мевлют расцеловался с двоюродными братьями, затем поцеловал руку дяде Хасану и получил от него пятьдесят лир в подарок. А вокруг Хаджи Хамита Вурала собралось такое количество его людей, желающих поцеловать ему руку, что до нас очередь дошла только через полчаса. Так что невестке моей Сафийе пришлось долго дожидаться нас дома, на Дуттепе, с ее пирожками. Дома у них нас ждал прекрасный праздничный ужин. В какой-то момент я не сдержался и сказал, что на этот дом имею право не только я, но и Мевлют, но Хасан сделал вид, что ничего не слышит. Дети решили, что их отцы вновь начнут ссору из-за имущества, и скрылись во дворе. Но мы в тот праздник решили не ссориться.

Хаджи Хамит Вурал. В конце концов мечетью все остались довольны. Сколько в тот день ни было на Дуттепе и Кюльтепе странных да неприкаянных (вот только еще алевитов не хватало) – все в тот благословенный день, отстояв в очереди, поцеловали мне руку. Каждому из них я в тот день вручил по новенькой хрустящей столировой купюре, деньги мы сняли ради праздника в банке. Со слезами благодарности на глазах молился я Всемогущему Аллаху за то, что Он явил мне этот день. Мой покойный отец в 1930-х годах ездил по горам Ризе из деревни в деревню на ишаке, торговал мелочью, торговал тем, что покупал в городе. А я уже должен был наследовать делу отца, как вдруг разразилась Вторая мировая война и меня забрали в армию. Отправили меня в Чанаккале. В войну наши так и не вступили, но зато мы четыре года простояли на Босфоре, сохраняя выжидательную позицию. Наш капитан-интендант, родом из Самсуна, часто говаривал: «Хамит, ты такой умный, не возвращайся к себе в деревню, зачем она тебе? Поезжай в Стамбул, там я найду тебе дело». Да будет мир праху покойного! После войны с его помощью я поступил подмастерьем к одному бакалейщику в Ферикёе, а тогда не было ни подмастерьев, ни доставки по домам. Работа моя состояла в том, чтобы вынуть хлеб из печи да на ишаке развозить его в большой корзине-кюфе. Потом я увидел, что такая работа по мне, и открыл бакалею неподалеку от начальной школы Пияле-Паша в районе Касым-Паша, а между делом взял несколько пустых и дешевых участков, что-то на них построил и выгодно продал. В Кяытхане я открыл маленькую пекарню. В те годы в городе было полно работников, но все они были страшно неотесанными. Да и как можно верить деревенщине?

Что касается людей из нашей деревни – я начал со своих родственников. В те времена на Дуттепе стояли пустые бараки, и приехавших парней – все они стремились с почтением поцеловать мне руку – мы селили туда, потом занимали новые участки, и, хвала Аллаху, дела шли хорошо. Столько бессемейных мужчин – такие, если будут всем довольны, работать будут хорошо, будут Аллаха за все благодарить! Когда я впервые поехал в хадж, я возносил молитвы Аллаху и посланнику Его и много думал обо всем этом. Часть денег, что удалось заработать на пекарне и стройках, я откладывал, покупал железо и цемент, потом мы отправились к мухтару просить участок, ходили мы и к нашим богатеям денег просить. Одни, помогай им Аллах, раскошелились, а другие только спросили, неужели на Дуттепе живут люди. И тогда я сказал себе, что построю на Дуттепе такую мечеть, что ее будет видно из особняка мухтара Нишанташи, со всех высоких жилых домов богатеев на Таксиме, и каждый поймет, живет ли кто на холмах.

Когда фундамент мечети был заложен и кое-как возведены стены, я каждую пятницу стоял на воротах с коробкой и собирал деньги. Бедняки отвечали – пусть богатеи платят, богатые говорили – он сам у себя цемент покупает, и не давали ничего. А я платил за стройку из своего кармана. Если где-то на какой-то стройке кто-то из рабочих сидел без дела, если где-то оставался какой-то материал, хоть кусок железа, – я все отправлял в мечеть. Завистники говорили: «Ай, Хаджи Хамит, купол у тебя слишком велик, слишком нескромно вышло, вот будут ставить доски в его сердцевину, обрушит Аллах его тебе на голову, тогда ты поймешь, что нельзя так гордиться!» Когда ставили доски, я стоял под самым куполом. Он не обрушился. Я благодарил Аллаха. Я поднялся на купол и рыдал. Потом у меня закружилась голова. Я представил себя муравьем на футбольном мяче – так бывает, когда разглядишь обод на вершине купола, а затем – весь мир у его подножия. Смутьяны-безбожники из города раньше спрашивали: «И где же твой купол? Чего это мы его не видим?» Прошло три года. И теперь они говорили: «Ты что, падишах, строишь минареты с тремя балконами?»[30]По узкой лестнице минарета мы с нашим мастером поднимались все выше и выше, на самом верху у меня вновь закружилась голова, а в глазах потемнело. Мне говорили: «Ведь Дуттепе настоящая деревня! Разве бывают в деревне мечети с двумя минаретами по три балкона?»