Dixi.

И я растираю потную кожу под коленом, открытым шортами, кожа зудит после укуса очередной мухи. Засмотрелся на крепость. А мухи здесь настырные.

Кофейня в Медине, где я после гуляния по ее улочкам пил кофе, стояла на площади перед мечетью и крепостью. Место оживленное и красочное — мимо двигался поток европейских туристов, нелепых в своих длинных трусах и майках, увешанных фото- и видео- и прочими примабасами, и местных — изящных арабских и негритянских девушек в джинсах и футболках, молодых красавцев-арабов, стариков и старух в джаляби. Ну а я, сидящий за столиком в историческом квартале, предавался кофейной медитации, как бы пытаясь причаститься к ихней жаре, неподвижности и созерцательности. Но когда я уходил из Медины и шел по современным курортным улицам Суса, то видел множество кафе, в которых сидели исключительно местные старики. И как сидели! Неподвижно. На нас, текущих мимо туристов, глядя откуда-то из немыслимой дали, и каждый из них казался персонификацией восточной мудрости и покоя. Кофейни эти были отсеками нездешней тишины и сосредоточенности. И я решил сменить место, посидеть рядом с арабами, может, и на меня снизойдет их одухотворенная неподвижность.

Кафе, которое я выбрал, было в достаточно оживленном, даже как бы суетном месте, но сидели там исключительно арабские мужчины. Свободных столиков не было, и я перебирал фигуры одиноко сидящих за столиком пожилых и средних лет арабов. И выбрал того, отрешенность которого была уж почти патологической. Я показал рукой на свободные стулья за его столиком, и он, не меняя покойного выражения лица, качнул головой, сомкнул и разомкнул веки, и взгляд его ушел в духовные выси. Я сел, поместив голову и плечи в тень, тело и ноги в солнце, развернувшись к площади и Медине за сквером. Ожидая официанта, я рассматривал изображение сидящего рядом парня, оставшееся на дне моего глазного яблока, — лет тридцати пяти — сорока, на лбу пятно от постоянного прикладывания к молитвенному коврику, в руках четки, поза расслабленная, нет, скорее — покойная, так сказать, умиротворенная. Как осторожно, чтобы не расплескать намоленного внутри состояния, кивнул мне. Замечательно.

Такой же покой был за соседним столиком, где сидели пятеро почтенных старцев, у каждого стакан, посредине пластиковая бутылка с водой, в руках французские и арабские газеты, надо полагать, прочитанные, потому как сидят молча — прочитанное уже обсудили. У того, который в сером джаляби, такое же пятно на лбу. Правоверные. «Упэртые», как сказали бы на моей исторической родине. Перед ними (нет, уже — нами) катили машины, мальчик перевернулся на мотороллере, встал, отряхнулся, оттаскивает машину, две немочки в шортах переходят дорогу, лошадка с пролеткой цокает, и в коляске шумная компания немцев. Но это все там, в городе, а в нашем арабском отсеке время замедленно. Вот где можно побывать в полном одиночестве, имея вокруг в двух метрах от себя клокочущий южный курортный город и при этом глядя на него издали.

В одиночестве этом я пробыл ровно столько времени, сколько потребовалось, чтобы достать очки и блокнот, заказать официанту кофе и закурить первую сигарету. Повернувшись к пепельнице, я почувствовал, что сосед мой проснулся, так сказать, спустился со своих горних высот. Непроизвольно я повернул к нему голову — тот смотрел на меня в упор ясными, готовыми к общению глазами и радостно улыбался. Начал он с протокольной части:

— Дойч?

— Ноу

— Итальяно? Свиден?

— Ноу, ноу

Он, вслушавшись в акцент, наконец определил:

— Полон. Добже ден!

— Да нет, я русский. Рашен.

— О-о! Русски! Владимир Путин. Ельцин-Жириновски!

Ну а дальше пошло по-накатанному:

— Ю фест ин Тунис?

— Фест.

— Ну и как?

— Вери гуд.

— Ну так ясно же, что вери гуд, как может быть иначе! Ежу понятно — Тунис!

Общались мы с трудом — мои 34, ну от силы 43 слова, и у него, похоже, столько же. И я все ждал, когда же он устанет напрягаться и мы наконец замолчим. Но паренек оказался упорным. Не отставал. И тут появился третий, его друг, бербер лет сорока. Этот знал немного польских слов и гораздо больше английских. Он внимательно слушал меня, а потом переводил моему собеседнику. Иногда спрашивал сам.

— Колд Москоу?…О-о!!! (В Москве уже были ночные заморозки).

— А сколько стоят такие сигареты в Москве? Не может быть! Это очень хороший прайс. Можно?

— Да-да, разумеется, угощайтесь.

— Хорошие. Нет, правда, хорошие.

Старики за соседним столиком поглядывали в нашу сторону, прислушивались. А я старался не раздражаться на это бессмысленное натужное общение.

Наконец, решив, что контакт установлен и мы уже подружились настолько, что можно, араб спросил меня:

— Как там с чеченами, все еще воюете?

В том, как задавался вопрос, чувствовалась некая аккуратность, как будто он пробовал ногой ледок, можно или нельзя.

— Воюем, — сказал я с интонацией сожаления.

Интонацию тот прочитал по-своему. И уже с большим воодушевлением спросил:

— А мириться будете?

— Да хорошо бы.

— Хорошо, очень хорошо, — начал он меня убеждать. — Воевать — это очень плохо. Вам надо с чеченами мириться. У вас ведь есть атомная бомба. Объединитесь с чеченцами и вместе кинете бомбу на Израиль. И Америке капут.

— Чего-о-о?! Да я тебе пасть за еврея порву, басурманин! Урою козла!

Мой обескураженно замолчал и повернул голову к толмачу. То есть он меня понял сразу и правильно. По интонации. Но хотел уточнить. Старики за соседним столиком выслушали перевод моей короткой фразы на арабский, развернули стулья в нашу сторону и с интересом начали наблюдать, но как бы не за мной, а за соотечественником. Тот молчал. Обдумывал. Потом спросил:

— Ты еврей.

— Нет, славянин.

— Христианин?

— Да.

— Христианин должен любить евреев?

Я пожал плечами:

— Христианин в принципе всех должен любить.

Ответ его не устроил. Он спросил еще:

— Ду ю лайк Израиль? Ю, ю! Индивидуал?

— Я лайк май вайф.

Небольшое оживление за соседним столиком: тот, который с молитвенным пятном на лбу, что-то сказал, и все закивали головами. Я не уловил интонации. Старики смотрели, что будет дальше. Мой напрягся для сложного вопроса. Вдвоем с толмачом они его сформулировали:

— Но ты немного любишь евреев или немного не любишь евреев? Или фифти-фифти? Дойч, инглиш, френч, итальяно — который из них для тебя бест, а который не бест? И где тут еврей?

— Ай си. О'кей. Соу-соу: немец, англичанин, свиден, туркиш, араб, еврей, америкн энд все остальные.