– Я придумала, как помешать Альмине уехать. Я должна вам об этом рассказать.

Меня немного испугал ее решительный тон, но мне было трудно с ней не согласиться. Возвращение Тео из туалета заставило ее поспешно вытереть слезы.

Дома я разжег камин, помог сыну сделать уроки и построил с ним лабиринт для шариков. Пока Кадижа мыла его в душе, я приготовил омлет с луком и картошкой и нарезал апельсин для марокканского салата.

После ужина Тео развлекал и смешил нас фокусами. Вечер завершился чтением (в тысячный, наверное, раз) «Макса и макси-монстров» (книжка успела так обтрепаться, что я каждый раз боялся, что страницы рассыплются прямо у меня в руках).

Вернувшись в гостиную, я помог Кадиже убрать со стола и заварить чай с мятой. Сидя с горячими чашками в руках у камина, мы долго молчали. Наконец она заговорила:

– Вы обязаны ДЕЙСТВОВАТЬ, Ромен. Нельзя все время оплакивать свою горькую судьбу.

– Что я, по-вашему, должен предпринять?

Няня (это обозначение совсем ей не подходило) медленно и величественно отпила еще чаю и ответила мне вопросом на вопрос:

– Что предпринял бы на вашем месте ваш отец?

Этого я не ожидал. Я не представлял, что речь может зайти о Кристофе Озорски, но раз уж на то пошло…

– Мне не довелось с ним познакомиться: он сбежал, бросив мою мать и меня, когда мы еще жили в Бирмингеме. Говорят, расторопный был субъект, скорый на расправу…

Она поймала меня на слове:

– Вот видите!

– Что?..

– Я знаю нужных людей в Олне-су-Буа. Они могли бы ее припугнуть.

– Кого?!

– Вашу жену.

– Это уже слишком, Кадижа. В цивилизованном обществе так не делают.

Впервые за все наше знакомство она вспылила.

– Мужчина вы или нет?! Не прячьте голову в песок, засучите рукава! – крикнула она, привстав в кресле.

Я попробовал ее успокоить, но она слишком разволновалась.

– Лучше я поднимусь к себе.

В ее взгляде читалось огромное разочарование.

– Подождите, я включу вам электрокамин.

– Не надо, обойдусь без вашей помощи.

Она уже начала подниматься, но, задержавшись на нижней ступеньке, оглянулась.

– Как я погляжу, вы заслужили свою участь.

Я понял, что лишился последней союзницы.

5.

Я погасил весь свет. У меня не осталось никого, кто мог бы меня поддержать: ни издателя, ни друзей, ни семьи. Они были рядом, пока я купался в лучах славы: тогда это было нетрудно. Читатели – и те теперь от меня отвернулись. Когда-то мое имя не исчезало из верхних строчек рейтинга самых продаваемых авторов, но постепенно я остался без поклонников. Все они оказались конформистами: поверили лживому видео в интернете, в котором я пинал холодильник, и псевдоспециалистке по всемирным коллапсам, прочитавшей в жизни всего три книжки и славшей самой себе совершено немыслимые эсэмэс-сообщения.

В мире иссяк здравый смысл. Не говоря о смелости.

Я всегда думал, что раз проблемы наши, то и решать их следует нам самим. Но в этот вечер я чувствовал себя вконец обессилевшим, неспособным высечь ни малейшей искры, чтобы рассеять сгустившуюся тьму. Я был опустошен. Правильнее сказать, забит под завязку грязью, дерьмом, злостью, ненавистью и немощью.

Я сам не заметил, как очутился за клавиатурой – обожаемой и ненавистной. От синеватого света ожившего экрана стало, как всегда, больно глазам, но я, как всегда, не стал опускать взгляд. Мне нравилось это ослепление, это гипнотическое притяжение, нравилось это парадоксальное ощущение наблюдения за самим собой в сочетании с постепенной утратой осознания самого себя. Это был момент внутреннего освобождения и утраты ориентиров, прелюдия к разрыву шаблонов, к тотальному отсутствию. Распахнутая дверь в неведомое. Иной мир, иная жизнь. Десяток иных жизней…

Когда я был несчастен, когда не с кем было даже перемолвиться словечком, у меня оставались мои персонажи. Я знал, что некоторые из них еще несчастнее меня. Это было далеко не утешение, скорее чувство братства.

Я подумал о Флоре. Который сейчас час в Нью-Йорке? Я стал загибать пальцы, определяя часовой пояс. Пять дня. Это я и нашлепал, это и высветил экран передо мной:

Нью-Йорк – 5 P.M.

В тиши позднего вечера я касался мерцающих клавиш. Это походило на начальные аккорды фортепьянной пьесы. Еще не видя букв – «слоновой кости гласных», «черного дерева согласных»[14] – я слышал характерный стрекот клавиатуры: нежное, почти мелодичное шуршание. Это был шум свободы.

Нью-Йорк – 5 P.M.

Колебание занавеса света под веками. Негромкое гудение рядом со мной. Глаза открылись. Все было затоплено оранжевым сиянием, небо раскинулось вокруг, как залитое светом шафрановое море…

1.

Нью-Йорк – 5 P.M.

Колебание занавеса света под веками. Негромкое гудение рядом со мной. Глаза открылись. Все было затоплено оранжевым сиянием, небо раскинулось вокруг, как залитое светом шафрановое море, и я плыл по нему в вагончике канатной дороги сначала над зданиями Мидтауна, потом над водой Ист-Ривер. Вагончик с немногочисленными туристами и с возвращавшимися с работы ньюйоркцами приближался, теряя высоту, к Рузвельт-Айленд.

Мой мозг был затянут туманом, я не мог разглядеть собственных ног и понятия не имел, как сюда попал. Вернулось ощущение нехватки воздуха, как в первом рейде. Наверное, в воображаемом мире было другое атмосферное давление. Тут же возникло болезненное чувство голода, как будто во рту и маковой росинки не было целый день и я дождался гипогликемии.

Вагончик достиг терминала. Рузвельт-Айленд был мне знаком: это был крохотный островок, ничем не примечательная полоска суши между Манхэттеном и Квинсом. Я хотел поговорить с Флорой Конвей, но мог только гадать, где мне ее найти.

«Главный – ты», – раздалась подсказка у меня в голове. Да, без сомнения. Я знаю, что текст пишется по мере появления мыслей в другой части моего мозга, в том другом «я», которое мной управляет, сидя, завернувшись в плед, за экраном компьютера с чашкой чая в руках.

В надежде на подсказку – или на прилив вдохновения – я огляделся. В толпу покидающих терминал канатной дороги затесался парень с рыжей бородой, в клетчатой плотной рубахе, в шляпе фасона «трильби», с профессиональным фотоаппаратом в руках и тяжелой сумкой с объективами и штативом. Приняв его за журналиста, я решил за ним проследить.