— К Ярополку поеду, расскажу, как было. Не будет войны.

— Нет! Мстиславу терять нечего — единого сына потерял. Тебя имают, как только из земель деревских выйдешь, там же на месте и порешат. Разъезды его, поди, все дороги уже стерегут.

Ратша свалился на лавку, расстегнул сканую пуговицу, стягивающую ворот зипуна, едва не оторвав её. У него и у Свенельда по одному сыну, только у Мстислава три девки, и всех пристроил за мужьями, у него же одна дочерь от наложницы в Вышгороде, пока на выданье. Трудно прижиться нарождённому младенцу: болезнь какая, случай несчастливый — трудно взрастить да в люди вывесть. Представилось: лежит его Ивор, зарубленный не в бою славном, а в поединке — дурном, гневном. Он мстил бы, пусть и князю самому. Сейчас он, как никогда, понимал своего неприятеля, ставшего врагом.

— Грамоту слать тебе надо брату, княже, с верным человеком, — молвил воевода.

— Лазута! — сразу пришло на ум Олегу. — Он и в Киеве в почёте, и нам верен!

— Лазута, — соглашаясь, повторил Ратша. Но что-то подсказывало ему, что ни Лазута, ни кто-либо иной дела уже не поправит.

* * *

Тело Люта, укрытое попоной, лежало на санях. Мстислав, несколько часов на крыльце терема прождавший так весело уезжавший несколько дней назад на охоту поезд, не чувствовал холода. Он сбросил с плеч давившую тяжестью шубу, оставшись в одном тонком домашнем зипуне, побрёл к саням, медленно переставляя обутые в валенки ноги. Не было той гордой печатной поступи, уверенного разворота плеч, чуть надменного, с вызовом, взора глаз. К саням шёл большой, враз почерневший лицом, сгорбленный старик.

Прошедший со Святославом от Хазарии до Филиппополя, рубившийся в яростных сечах, убивавший сам, видевший тысячи изрубленных железом, сожжённых огнём, съеденных язвами трупов, он боялся посмотреть в проясневший[81], тронутый величием Мораны[82], лик единственного сына. Он долго смотрел, будто запоминая любимые, разглаженные смертью черты. Закоченевшей и будто не своей рукой коснулся светлых, чуть растрёпанных ветром, удивительно живых волос в искристом бисере снежинок. Наклонившись, так что чуть не повалился на сани, обхватил голову сына, не то зарыдал, не то завыл глухим звериным рыком. Кмети стояли в сторонке, перетаптывались, прячась друг за друга, глядя в землю, не решаясь смотреть на великое горе великого боярина. Холопы без особого шума распрягли лошадь, привёзшую страшную ношу, чтобы не прянула невзначай, увлекая за собой сани.

Уже послали за князем, что вот-вот должен был приехать из Будутина, где по совету Свенельда отсиживался, избегая встречи с Олегом. Дворский, с младых ногтей знавший Люта, тоже не решался мешать горю Мстислава, переступал в нетерпении — скорее бы Ярополк приехал, не то и сам боярин от холода отдаст своему новому христианскому Богу душу.

Неизвестно, сколько времени прошло — полчаса, час, когда князь въехал в ворота воеводского двора с шумной, переговаривающейся дружиной. Свенельд не слышал, не оторвался от сына. Всё, всё было для него! Подрастающему десятилетнему внуку он не успеет передать ни свои знания, ни свой опыт, ни место в думе княжеской. Молодости мало своего разума, нужен и совет дельный, оступиться легко, потом бывает выправиться невозможно. Уйдёт добрый молодец, теряя уверенность в силах, спускаясь по ступеням: сначала на нижние столы на пиру княжеском, а там и вовсе в смерды, а то и в холопы. Так и измельчает, рассыплется древний знатный род, и потомки тех бояр, что сегодня боятся глянуть в глаза, даже и замечать не будут его потомков.

Спешилась, замолкая и снимая шапки, дружина. Ярополк постоял, всем существом ощущая горе воеводы. Накрыла, укутала белым своим покрывалом двор Свенельда Морана. Оглянув озябших воеводских кметей, дворского, что чуть ли не жалобно смотрел на князя, Ярополк мягко тронул за плечо Мстислава:

— Пойдём в терем, воевода.

Свенельд на удивление быстро послушался. Пошёл, с трудом передвигая ногами, поддерживаемый Ярополком, споткнулся о ступени высокого крыльца и увлёк бы за собой князя, но вовремя подоспевший дворский не дал упасть. Ярополк не стал заходить в дом, будто дохнувший неживым могильным холодом кладбища. Богиня смерти перешагнула со двора в дом вместе с воеводой и его горем, а там, за двором, была жизнь, в которую хотелось вырваться и пить её полной грудью!

С Лазутой ехало всего трое кметей — достаточно, чтобы не привлекать внимания, и добрая охрана от случайного татя. Вели на поводу заводных коней. Поклажи всего — снедь необходимая да оружие на всякий случай. К вечеру завьюжило, заметая дорогу. Потянуло остановиться в припутной веси, подождать до утра. В такую погоду не знамо, что страшнее: зверь голодный или сбиться с пути и погибнуть в поле. До Киева остался час, не более. В сумерках да с вьюгой он проедет на Гору, никем не замеченный. На свой страх и риск, с молчаливого согласия кметей, он продолжил путь по едва узнаваемым приметам.

Сквозь кружившуюся снежную крупу в сгущавшихся сумерках белыми громадами надвинулись киевские холмы. Лазута постучал зажатой в кулаке рукоятью плети в первые же попавшиеся ворота, нечаянно сбив снег с медного змия, украшавшего правую воротину. Отворилось волоковое окно — кто такие? Лазута едва не сказал: «Князево слово и дело», но вовремя поправился:

— Путники проезжие, ночлега просим!

Поужинав с хозяевами и разместившись с дружинниками в тесной светёлке, Лазута засобирался к князю. Кметь, по имени Заяц, тряхнув седеющей головой, решительно снял со спицы кожух:

— Я с тобой, нельзя тебе одному!

— Нет! — отверг Лазута. — Одному больше веры у сторожи, и князь примет легче. Без меня не ходите никуда, вернусь когда — не знаю.

Древлянский боярин отворил низкую дверь, пригнулся под притолокой и исчез во мраке клети, через которую прошёл на улицу.

Темнота совсем укрыла стылую землю. Лазута с тоской оглянулся на тёплый приютивший его дом: кмети, поди, повалились уже в сон. Тело просило отдыха, а голова подсказывала, что дело делать надо сегодня же. Конь, проваливаясь по самые бабки, отфыркиваясь от снега, нёс Лазуту к Горе. Ворота ещё не заперли, и по дороге туда и обратно проходили, проезжали, кутаясь в опашни и вотолы, какие-то люди. Застывшие у ворот гридни обратили на одинокого вершника внимание. Лазута сразу приметил высокие хоромы с гульбищами и переходами, въехал в отверстые резные ворота. Взбежал по крыльцу, громко топая и сбивая тем самым снег с сапог (надел вместо валенок по выходному случаю). Незнакомый дворский впустил древлянина в хоромы, ослепившие горящими витыми свечами в высоких стоянцах. «Почти как днём», — подумалось.

— По какому делу к воеводе набольшему Свенельду пожаловал? — спросил дворский, всматриваясь и не узнавая гостя. Лазута почувствовал, как кровь гулко заходила в висках, лоб под шапкой покрылся испариной. Как так? Какой Свенельд? И тут только обратил внимание, что тёс на бревенчатых стенах свежее, стёкла в окнах многоцветнее. Был Лазута в княжеском тереме один-два раза, да и то при Ольге. Говорил же кто-то, что Свенельд хоромы на Горе ладит. Древлянин клял себя, что по глупой невнимательности своей угодил прямо в звериное логово. Стрельнула мысль: толкнуть дворского и бежать, пока опомнятся, отвяжет коня, а может, и вовсе своими ногами терема княжеского достигнет. Поздно. Тяжёлыми шагами, ведя заскорузлой от многолетних ратных мозолей дланью по резным перилам, с верхних горниц по внутренней лестнице спускался боярин Мстислав.