Куры проникли на веранду вслед за нами и важно расхаживали, путаясь под ногами.

— Вот, вались сюда, — щедрым жестом указала хозяйка в угол, на кровать под самыми окнами.

На кровати, больше похожей на раскладушку, только с железным изголовьем, прямо на покрывале было разложено какое-то душистое сено. Я сначала решил, что это вместо матраса, но хозяйка всплеснула руками, засуетилась:

— Ой, милай! Запамятовала совсем: это ж иван-чай у нас сушится. Сейчас приберу, а тебе постелю. Не боишься один спать? — Не успел я возмутиться, как бабушка Лида одним движением сгребла покрывало с травой, ловко разложила на тумбочке, прямо поверх каких-то банок, и скороговоркой продолжила: — Комары тут лютые, но я тебе травки отсыплю, чтоб спокойнее было. И чего тут бояться, да? Не открывай только никому и спи себе, спи.

Куры вышли вслед за Лидой Палной, к моему облегчению.

Глава двенадцатая

Мама с Алиной быстро разобрали свои вещи, потом мама вполголоса о чем-то переговорила с Лидой Палной, и та, повязав платочек, поспешила с участка. Алина прилегла на кровать, накрывшись одеялом. Ее все еще знобило, даже после борща. Я же чувствовал себя абсолютно ненужным и бесполезным.

— А мне что здесь делать?

— Ящерок ловить, ягоды лопать. — Мама улыбнулась своим воспоминаниям. — В деревне летом детям всегда есть чем заняться.

Я бы с ней поспорил. Но не стал. Был бы у меня телефон, я вообще горя не знал бы, не важно, где я. В доме сидеть не вариант, а торгового центра здесь нет. Удивительное дело, да? И что мне делать: слоняться по многочисленным (двум, кажется) улицам? За курами гоняться? Лежать под одеялом, как Алина?

Толочься рядом с мамой, которая сильно нервничала, но отказывалась что-либо объяснять, было невыносимо. Сначала я посидел на крыльце, на самом солнцепеке, сжарился и решил-таки прогуляться по деревне. Вышел за калитку, постоял, немного прошелся вдоль забора. И сразу увидел местных жителей: две женщины средних лет, не совсем пожилые, но гораздо старше моей мамы, в платьях-халатах в мелкий цветочек, в непременных галошах, громко обсуждали какие-то новости.

— Вот кликушу привезли.

— Мамашу?

— Дочку, дочку.

— Ой, жалко девку… А чего не в баню заселили?

— Да у них же там обдериха!

Та, что потолще, шумно фыркнула и передернула широкими плечами:

— Да если кликуша, они ж своих не трогают…

Тут тетки наконец заметили меня и, судя по всему, устыдились. Замолчали, виновато переглянулись и, быстро попрощавшись друг с другом, отправились каждая в свою сторону. Но что-то мне подсказывало, что они не просто так начали разговор при мне. Они хотели, чтобы я услышал, хотели, чтобы понял отношение местных.

Михал Семеныч вышел ко мне за калитку, за ним следом кралась противная Снежана. Дед хлопнул меня по плечу:

— Че нос повесил? Мне моя говорит: покажи, мол, парню деревню-то, пока евойные заняты.

— Вот именно, они заняты, а я не при делах, — буркнул я. — Вот что я могу для сестры сделать?

— Ты-то? А ничего. Уже сделал — привез.

— Так это мать, не я. Я вроде за компанию.

— Ага, ага, — безразлично кивнул дед.

И я сразу вспомнил, как мама объясняла скороговоркой, как всегда, когда оправдывалась: «Так если бы не Егор, я бы не привезла!»

А если бы я сказал «нет», точно не приехали бы сюда? Чтобы все так и осталось в семье, да?

Отец все время говорит: «Никому ты ничем не обязан. Но если совесть не позволяет, чтобы ты поступал как мямля и трус, то ты и есть настоящий мужчина».

Меня всегда так и подмывало уточнить: а если Алинка поступает не как мямля и трусиха, считается ли она тоже настоящим мужчиной или нет? Но я всякий раз трусил такое спрашивать. Точнее, благоразумно не нарывался. Может, я и трус, но не идиот.

Мы не спеша шли по деревенской улице. Михал Семеныч казался очень добродушным и компанейским, поэтому я осмелел:

— А кто у вас в бане живет? Я слышал, какая-то обде- риха…

— Это кто тебе сказал? — сразу вскинулся дед.

— Случайно услышал. Так кто это?

— А ты поменьше слушай всяких там.

Но я продолжал ждать ответа, и дед, вздохнув, нехотя заговорил:

— Я прямо скажу, это байки старорежимные, и обращать на них внимание не следует. Ну, живет в байнах обдериха. Так это на самом деле просто говорят, чтобы поздно не парились. А то придет такой, после всех, на третий пар. Все уж улеглись, а он жару поддаст, да и сморит его. Еще если поддатый, то совсем пиши пропало. И угорит. А хватятся только утром, когда поздно. Вот тебе и обдериха.

Девчонка, усиленно греющая уши рядом с нами, тут же влезла со своим замечанием:

— А кожу-то кто тогда с него обдирает, дед? Сама вместе с паром слезает? А кто ее на каменке развешивает? Сам с себя сдирает и под полок забирается?

— Цыц, болтушка!

Дед замахнулся на девчонку, но та, противно захихикав, смылась с невероятной скоростью, выдававшей годами отработанную привычку.

— Озорница, — покачав головой, объяснил мне дед. — Ну, сдирает и сдирает. Развешивает и развешивает. Нечего после третьего пара лезть. Сам виноват.

— В смысле, это все на самом деле было?

Чего-то я не понял юмора.

Дед только отмахнулся с доброй улыбкой, чем окончательно меня запутал.

— Нет там никакой обдерихи на самом деле. Обман один. Это все с того случая. Еще отец мой был пацаненком, так проходил по Никоноровке странник, так, без роду, без племени. Запросился заночевать, да в избе совсем места не было. Я, говорит, тогда в бане у вас, в бане заночую. Ну и в полночь дед мой, отцов папка, слышит: крики в бане, дикие, страшные. Взял дреколье и пошел проверять. Баня-то наша, своя. А там — темнота, вещи раскиданы. Странника нет. Дед свечу зажег, в парилку зашел, а там двое каких-то мохнатых уродов с того мужика кожу сдирают, а тот уже и молчит. На деда кинулись тоже. Тот под полок забился, молитву стал творить. Те двое мохнатых и глумились, и палкой его тыкали. Так до утра и просидел. А перед самым рассветом кинули на него кожу странника и сгинули. И только уже когда домашние вошли в баню, увидали, что дед под полоком прячется, а на нем рогожа с мясной вонью разложена. Не кожа никакая, рогожа. Какая ж это обдериха? Говорю же, обман.