Тиберий и Ливия, конечно, все это знали, но у них были свои цели. Пизон и Германик не могли объединиться против правящего принцепса, а Планцина должна была противодействовать гордым замыслам Агриппины. Более того, зная об отношении к нему и его семье Пизона, Тиберий избавлялся в Риме от еще одного из пренеприятнейших для себя людей. Отбытие же Германика на Восток решало одну немаловажную для принцепса задачу: на Палатинском холме стали складываться две партии, делавшие ставки на будущее: одни видели вторым человеком Империи удачливого приемного сына Тиберия, другие возлагали надежды на родного сына императора. К чести и Германика и Друза, они жили в примерном согласии и появление неприятного для них соперничества в придворных кругах подчеркнуто не замечали. Друза, кстати, вскоре тоже отправили из Рима в провинции. Он был назначен в Иллирию, где недавно участвовал в умиротворении солдатского мятежа. Сыну Тиберия теперь надлежало освоиться с воинской службой и снискать расположение вверенных ему легионов.

На исходе осени 17 года Германик с семьей отправился в долгое путешествие на римский Восток. Для маленького Гая это было уже третье большое путешествие. Теперь пятилетний Калигула сопровождал отца в поездке, окончание которой стало роковым для Германика и его семьи. Но поначалу — никаких дурных предчувствий, предзнаменований. Корабль Германика из гавани Брундизия на Адриатическом море плывет на северо-восток к берегам Далмации. Юлий Цезарь Германик хотел повидать Друза Юлия Цезаря. Встреча братьев — родного и приемного сыновей Тиберия — прошла как всегда радостно. Никакие интриги Палатина не могли омрачить их подлинно братских отношений. Все казалось прекрасным в дни воистину братской встречи Германика и Друза. Только оказалась эта встреча последней. Больше им не суждено было встретиться.

Отбыв из Далмации к берегам Эллады, корабли Германика попали в жестокую морскую бурю и вынуждены были остановиться для починки в гавани городка, носившего победное название Никополь — город Ники, Победы. Так несколько десятилетий назад Август отметил главную победу в своей жизни — торжество над армией и флотом Антония и Клеопатры у мыса Акций. Основанный близ этих мест городок — римская колония с греческим названием — самим именем своим должен был напоминать потомкам о славных событиях прошлого.

Для Германика и его семьи посещение этих исторических мест было делом и очень важным, и делом очень непростым. Чувства, которые они там испытывали, были крайне противоречивы: «Там перед ними постоянно витали великие образы радости и скорби»{74}. Действительно, если Августу Германик приходился лишь внучатым племянником, то Марку Антонию родным внуком. Для Агриппины Акций был местом торжества и ее деда Августа, и родного отца Агриппы. Германик постарался подробно рассказать сыну, в каких прославленных местах он находится и как минувшие грозные события предопределили судьбу и его предков, и его семьи, и, наконец, его самого. Гай жадно слушал рассказы отца. А рассказать было о чем… Вот перед глазами отца и сына вид на залив Амбракия, где соединились армия и флот Октавиана в надежде внезапно напасть на флот Антония.

А вот, говорил Германик, показывая маленькому Гаю на бронзовое изображение погонщика и его осла, место, где стоял шатер Октавиана. Именно здесь в канун битвы при Акции он, выйдя из шатра, встретил погонщика осла. Оказалось, что погонщик носит имя Евтих, что по-гречески значит Удачливый, а у осла кличка Никон — Победитель{75}. Такую встречу и сам полководец, и его войско сочли счастливым предзнаменованием. Гай узнаёт, что главным помощником Октавиана в этой битве и настоящим творцом конечной победы стал его родной дед Марк Випсаний Агриппа. Германик показывает сыну и место лагеря его прадеда — злосчастного Марка Антония. Маленький Калигула не может не испытывать двойственных чувств. Ведь два его родных прадеда противостояли здесь друг другу. И поскольку дети далеко не всегда немедленно разделяют оценки родителей, а Германику явно все же ближе Август, то, возможно, Гай и проникается сочувствием к побежденному, движимый естественным чувством жалости. Впечатления раннего детства обычно очень сильны, и не они ли спустя два десятилетия скажутся на изумившем многих римлян решении принцепса Гая Юлия Цезаря Калигулы запретить праздновать победу при Акции и победу Октавиана на Сицилии над Секстом Помпеем? Обе эти победы, обеспечившие Октавиану единовластие, Калигула прямо назовет гибельными для римского народа{76}. Значит, счастливым для Рима и его граждан Гай полагал бы успех Антония… Не отсюда ли и последующая нелюбовь Калигулы к памяти деда своего Агриппы? Может быть, не столько из-за его «безродности», как пишет Гай Светоний Транквилл{77}, но прежде всего за решающую роль в торжестве Октавиана над Марком Антонием при Акции? Ведь все в Риме знали, что сам «второй Цезарь» никакими воинскими талантами не блистал, а успехами своими обязан полководческим дарованиям Агриппы, Друза Старшего, Тиберия. Агриппу Калигула даже не пожелает числить своим родным дедом. Он очень любит свою мать, но разве может она быть дочерью такого плохого отца? Взрослый Гай Цезарь сочинит легенду о том, что истинным отцом его матери был вовсе не обидчик Марка Антония безродный Агриппа, но сам Август… Принцепса Калигулу совсем не смутит кошмарный инцест отца и дочери, Августа и Юлии… Пусть так, зато он, Гай, настоящий Юлий без примеси каких-то там Випсаниев…

Но все это будет потом, спустя десятилетия. А сейчас отец и сын стоят рядом и всматриваются в простирающуюся перед ними гладь Актийской бухты. Германик показывает Гаю, где стояли друг против друга легионы его прадедов, как располагались флоты, подробно описывает ход знаменитого сражения, которое определило и нынешнее почетнейшее положение Германика, и будущее его пятилетнего сына. Божественный Август завещает высшую власть своим потомкам, но не всем обладание ею принесет счастье.

В Никополе, близ Акция Германика нагоняет приятная весть: он второй раз подряд становится консулом, а его коллега снова сам Тиберий, уже третий раз подряд сохраняющий за собой консульские регалии. Тем самым правящий император вновь подчеркнул свое особое расположение к пасынку

Из Никополя путь Германика и его семьи лежал в древние Афины. Человек высокообразованный, он, как и положено было знатному римлянину, свободно владел греческим языком и был поклонником великой эллинской культуры. Поэтому посещение великого города имело для него особое значение. Дабы высказать истинное почтение не только к славному прошлому, но и к нынешнему положению Афин как города союзного и дружественного Риму, Германик вступил в его пределы в сопровождении только одного ликтора. Это не только подчеркивало его скромность, но и означало величайшее доверие к обитателям великого города. Афиняне, как и следовало ожидать, приняли Германика и его семью восторженно, с изысканнейшими почестями. При этом для придания большей цены расточаемой ими лести греки непрерывно превозносили своих славных предков, их великие дела и знаменитые высказывания. Таким образом, они как бы включали и Германика в этот великий ряд. В порыве безудержных восхвалений гостя афиняне ухитрились даже сравнить его с Александром Великим, как бы забыв, что именно отец Александра царь Филипп лишил Афины и всю Элладу независимости, причем решающий удар по греческому войску в битве с македонянами при Херонее в 338 году до н. э. нанесла как раз конница, руководимая Александром. Впрочем, сравнение с Александром до невозможных высот поднимало значимость задач Германика на Востоке, что было уже чересчур и едва ли могло понравиться Тиберию, узнай он о таком славословии в адрес племянника. Был и еще один крайне неудачный момент в сопоставлении Германика с Александром Македонским. Отец Гая как раз вступал в тот возраст, который стал роковым для великого царя. Но Германик, как и подобает человеку умному и доброжелательному, снисходительно отнесся к эллинской льстивости. Пребывание в Афинах подвигло его не на стремление уподобиться великому покорителю Азии, а на занятия высоким литературным творчеством. Известно, что Германик пробовал себя в роли сочинителя комедий на греческом языке, а находясь в Афинах, он завершил стихотворный перевод поэмы «Феномены» Арата. Этим произведением он ставил себя в один ряд с такими великими мастерами слова, как Цицерон и Овидий, также авторов переводов в стихах «Феноменов».