Когда же это я в последний раз плакал, будь то под открытым небом или взаперти, в каком таком доме, на какой лужайке, какой крыше, нагим или в рубахе, истомленный солнцем или едва пробудившись, в одиночку или на людях, на горном пике иль посреди морской глади? А в предпоследний? Всего-то гримаса, судорога, тронувшая подбородок, и никаких слез, разве что мимолетная испарина. Ну а до того? Не иначе, был пьян, это не в счет. Ну а до того? Вперясь, взбешенный, в море. Ну а до того? Опять же в бешенстве, пся крев, опять не в счет. Ну а до того? Разглядывая свой залитый солнцем садик, высокие стебли спаржи, ее оперение, ущербную листву, дышащие на ладан глицинии. Ну а до, до того? Даже и не желание, но слез не сдержать. А последнее блаженство, где, с кем, какими средствами? А предпоследнее? Голышом, на белом камне. А последняя ласка? А предыдущая? Упиваясь слезами, рука тысячекожей суженой у меня на животе. А лучшие орехи? У моего друга Жан-Клода, под деревом, руки замараны, слегка свербит язык, вечером, утром, в любой час. Но отведал немало и других, на берегу у самой воды, где вслушивался, как они падают, и в других местах, и те были ничуть не хуже. Откуда лучшее, что доводилось пивать, молоко? С фермы Луи. Я пил его сырым и с полынной, пока оно вскипало, отдушкой, пил в одиночку и в компании любителей, больших знатоков молока, никогда не сластил ни медом, ни жженым сахаром. Иногда у него оказывался этакий дикий, диковинный привкус старой женщины, корней, обшарпанного серебряного стаканчика. Оно было розовым или голубым, смотря в какой час. И иссушало рот, я ополаскивал язык проточной водой. Оно источало запах запертой комнаты с окрашенными латексом стенами; его живительные пары пробивались сквозь потолок и окутывали ясень.

Ночью ясень меня утешает. Он шевелится, такой соразмерный, такой шаловливый. Вот он, обремененный попугаями или пучащийся взъерошенными, словно клуши, ночными птицами. Вот он, с предельной неспешностью вершащий свои метаморфозы кактус. В ясене я пребываю, и ясень мне брат. Днем он не такой, четкий и легкий, тому уже двенадцать лет. Двенадцать лет на то, чтобы научиться говорить по-мексикански, а я еще не преуспел выучить первое слово. Он пробился среди тюльпанов, этот ясень, посреди цветника, соразмерный, безбрачный. Двенадцать лет — и уже высотой с дом.

Родился я в феврале. Успел пожить не в одном доме. В первом ютился в печи призрак. Ушастая, покрупнее сыча, сова, ужи, землеройки, пауки да жабы обитали во втором. В третьем ни души. Ну и припадочный, в четвертом, монтер, Пьер, жуткий Пьеро, пожиратель цикория.

Хочу объяснить, почему никогда не окажусь в полном здравии. Пью кефир, пью вишневый сок, но при этом потребляю водку, виски, ром, холодное пиво, белое вино и вина сладкие. Много хожу вокруг дома, вокруг да около своего дома, но выкуриваю немало сигар и сигарет, курю сердцевину бузины, веточки жимолости, соломку и листья ревеня. Люблю спать, особенно когда задувает ветер и льет дождь, но лучшие ночные часы транжирю на думы, на размышления, вслушиваюсь в биения своего сердца, слежу за дыханием, перевариваю свои отмершие кожи, придирчиво блюду пятки.

Моя матушка считает, что кто-то, пытаясь ее усыпить, метит ей в шею крохотными стрелами. Я же — что у меня слишком много врагов. Обожаю своих ненавистников, запечатлеваю поцелуи на их ногтях, на кончиках их башмаков.

Меня очень тревожит, как пошли дела, с тех пор как я потерял невинность. Всю неделю, день изо дня, я могу делать все что хочу. Целых семь дней, и мне этого больше не хочется.

У моей матушки сыновей было двое, тринадцати и четырнадцати лет от роду, она их любила, они ж утонули в пруду парка в Эликсе. Надеясь провести ее вокруг пальца, их подменили другими, мальчуганами-венграми, но подлог она тут же учуяла и оплакала своих сгинувших сыновей, присматривая в их комнате за свечой, обоями и окном. Так оно и есть, потому что она мне о том рассказала.

В чем нет никаких сомнений, так это в том, что ей нет шестидесяти, что не Тициан отец ее первого сына, что прожила она совсем не ту жизнь, которую представляла себе юной девой. В чем нет никаких сомнений, так это в том, что я, как и мой брат, никогда не тонул, поскольку мы хорошо плаваем. Однако же требовалось, согласно обычаю, начертать на карте мира три креста: один в Сибири, в рощице неподалеку от пионерского лагеря, другой на берегу озера в провинции Люксембург, третий на берегу того самого пруда, где земля превращается в ил и грязь, и дожидаться, пока не поступят более полные сведения. Три креста пялились друг на друга, каждый из них помечал чью-то кончину, но не наличие трупа. Труп? Руки, ноги и что там еще? Серж, не угодно ль тебе на минутку представить, что твои братья мертвы? Как ты поступишь с их вещами, с их книгами, с комнатой, коли они умерли в ту пору, когда делили общую комнату? Потом они возвращаются, возвращаются обратно, но преображенными, обезображенными катаклизмом, огнем, ужасом, их лица словно облезли, смялись, покрылись шишками.

Я возвращаюсь в свою комнату. Я венгр. Не разучился ли я пользоваться кроватью, стулом, лестницей, дверной ручкой, мылом, краном с холодной водой? Способен ли? Дозволено ли мне это? Какое занудное ученичество должен я перетерпеть, чтобы вновь зажить там, где даже пыль не хранит более следов моих пальцев?

Я возвращаюсь в свою комнату. Брат держит меня за руку, это мой дымный брат, мой каменный и дымный брат. Вместе, вместе мы путешествовали. Подчас в кокпите парусника, и ветер играл его вьющимися волосами и моими волнистыми; подчас в кабине самолета, и ветер играл нашими куртками, красной и синей, на нас были белые сандалии, и мы хотели прыгнуть с парашютом, во дворе капли воды все глубже и глубже точили дыру в бетоне.

И два венгра исколесили весь свет, мчались во весь опор, нажимая на педали, на своих двоих, расплачиваясь за корабельные каюты мадьярскими деньгами. В порту Квебека из-за просторных штанов и голубых беретов их приняли за вахтенных матросов.

Портрет сыновей. Первый за то, что ненароком ее поранил, схлопотал по руке кочергой так, что у него хлынули слезы. Ему это обошлось в помутнение зрения и в омертвевшую, искореженную руку. Ей — в долгую, по сю пору нескончаемую печаль, запор и испуг, стыд за свой гнев.

В гневе моя матушка неловка.

Вот, со своей стрелометной трубкой, единственный взаправдашний стрелок из духового ружья, а с ним и моряк, к которому легло мое сердце. В каком-то венесуэльском порту он видел, как люди опрастываются в собственные ладони и с гордостью демонстрируют свои испражнения. Это происходило в ином мире, там, где, словно огромная гора, черная днем, зеленая ночью, сияет Мексика.

Вот с кем я связан струйкой слюны.

Вот парнишка на военной службе. Вот тот, кто не отказался бы от гранулы янтаря, в которой заточено несколько опасных насекомых.

А вот и дом. Незамеченным к нему не подкрасться: при малейшей тревоге заливается лаем пес, постукивают друг о друга плитки мостовой. Но на сей раз ни звука, разве что шелест пробивающегося где-то газа. Звоню, стучу в стекла — ни души. Они переехали, съехали, покуда я спал. Я перепил, я лишился сил, я долго-долго спал, я прибыл слишком поздно. Вот так всегда. И они увели за собой мою маленькую суженую о тысяче кож.