Сосновые семена едят примерно так же, как буковые орешки. Устает рука, растет гора скорлупок, а во рту шаром покати. Берут гальку, булыжник в полкило весом, рушат с их помощью скорлупу семян, положив их на одну из трех ведущих в дом ступенек. Один и тот же жест длится и длится с полудня, а иногда и с самого утра вплоть до вечера. Легкий назойливый звук, пусть к нему все и привыкли, будит спящих, ничего не попишешь. Ибо в парке растут сосны, которые определенную часть года приносят семена, и, после того как плоды созреют, кто захочет, найдет семена эти на протяжении всего года: достанет нагнуться. Ощущаешь этот шум посреди сновидения, и он мало-помалу извлекает нас из ночи. Что тут поделаешь? Кто лежал, тот садится на постели. Кто спал сидя, либо остается сидеть, либо встает и делает несколько шагов по плиткам пола, их прохладное прикосновение будит с ног и до самой головы. Выходит на улицу, идет; широки аллеи, засыпанные гравием или заросшие мхом. По гравийным аллеям приятно шаркать ногами или отчаянно вышагивать, разбрасывая налево и направо мелкие камушки. Проходящие по этим аллеям пришептывают. На мшистых царит тишина. Там крадутся на цыпочках, дабы полнее ощутить податливость почвы. Те, что шагают по гравийным аллеям, носят огромные башмаки или резиновые сапоги. Те, что утаптывают мох, обуты в домашние шлепанцы. Гравий предпочитают рохли, нервные — мох. Шагают, покуда не уткнутся в решетку; убедившись, что она накрепко заперта, отправляются к следующей, запертой еще крепче, прочной, железной. Хватает тех, что трясут стебли бамбука; в его листве давно не сыщешь птах. Упрямо взыскуют кактусов, отлично зная, что никто их здесь никогда не находил. Предпочитают лущить сосновые семена. Время здесь как воздух, как проходит, не видно. И у всего капля привкуса воды. Как ни вспомнить об отце. Ведь у тебя такие же, как у него, глаза. Вздувшиеся вены. Нос. Адамово яблоко. Хвори. Сердце. Член, печень, язык. Торчащие из ноздрей волоски.

Ну а я, я отправился на поиски кактусов. И знал, почему они мне нужны — с цветами как у кувшинки, высокие, как лещина, ветвящиеся во все стороны, увенчанные на конце самых длинных отростков гроздьями листьев в форме слез, до предела раздутые млеком, которые звенят. Я разыскивал их для отца, в надежде его вылечить.

Мама, а на каком материке Мексика? Ищи Мексику на карте Америки, там, где суша затягивает пояс. Цветы — это цветы кактуса, ветер веет с вершины горы, его свежесть не приносит облегчения. У индейцев с этой горы огромные легкие. У остальных — легкие с черной плеврой. Просторные легкие индейцам, когда те спускаются с высокогорных плато, только мешают. А остальные задыхаются на высоте более тысячи метров. Зачем ехать в Мексику? Чтобы отведать кактуса, искупаться в ледяных озерах. Неужели здесь вода недостаточно хороша? Она пресна, сера, настояна на костях и крысиных шкурках, она течет только под уклон.

Не прикоснусь. Знай: мне не попадалось тело уродливее, нежели твое. Вздувшаяся на шее вена, по которой, мне всегда казалось, протискивается, пульсируя, густая и клейкая грязь, — одна из твоих гнуснейших черт. Мой палец пачкался до самой кости всякий раз, когда ты просил посчитать тебе пульс. Ныне я счастлив, что с возрастом мало-помалу исчезают твои губы; всякий раз, стоило мне к тебе прижаться, их дотошные складки, мякоть, их назойливая влага внушали ощущение, что мне не избежать заразы. У тебя во рту всего-навсего два ряда зубов да язык, что трепыхается, будто привязанный у основания к колышку. Он не нужен тебе ни чтобы говорить, ни чтобы ворковать, ты разве что лижешь им почтовые марки для своих любовных посланий; голос исходит у тебя из глотки, из ноздрей. В первый раз его рулады меня изумили, потом всякий раз, стоило ему раздаться, моя диафрагма болезненно содрогалась и мне приходилось усмирять ее, придавив кулаком. Что твой рот без запаха табака и вкуса спиртного? Мне не припомнить слов, которые бы он издавал, только ропот и ворчание. Я часто цеплялась за твои ключицы. Кто-нибудь в конце концов тебе их поломает, и я скажу: вот ключицы, за которые я так долго цеплялась, всего-навсего кости, оставьте их с остальными. А это адамово яблоко, словно косточка персика, следовало бы проглотить ее подобру-поздорову, как тебя и просили детишки. Но ты лицемерно скрываешь его под то ли серым, то ли голубым платком, самые большие разводы на коем от моих слюней и соплей. Твои серые глаза ничуть не лучше любых серых глаз, твои светлые волосы — любых светлых волос. Взять твою голову в руки было для меня все равно что поднять на песчаном берегу гальку, за вычетом веса, за вычетом уверенности, что имеешь дело с цельным и однородным предметом, за вычетом приятной свежести, за вычетом плеска воды, за вычетом ее запаха, за вычетом душевного покоя. А нос, мне легко представить его отрубленным взмахом ледоруба или защепленным до спайки стенок. На твоем лице тон задает именно он, это его основной выступ, печальный и горделивый. Не прикоснусь к нему больше. Засунь его по своему обычаю в какую попало дыру, а потом попробуй отсморкаться. Никчемна и твоя грудная кость в придачу со шпажкой, которую я ненароком обнаружила, играя на твоей коже. Проткни же себя своим мечевидным языком. Неряшлив пупок; мне жаль твою мать. Найди себе киску, пусть по-свойски вылижет его, пока ты не вляпался в глину. А руки, чего сто́ят твои руки, ошибиться невозможно. И член твой уродлив. Его, что с виду обвис и зависит от твоей яремной вены, прикрой костяшками рук, омерзительными фалангами, сдержи свою сперму, свою ртуть, кровь, дрожжи, пусть прогоркнет. Ты похож на женщину, которую я давеча видела на улице; на ее оголенных плечах читались вытатуированные имена былых любовников. Ты похож на эту женщину, у тебя такие же руки, такие же ягодицы и похожие глаза, даже когда ты смотришь в свой микроскоп, даже когда разглядываешь пики шпажника или рога аронника. Мне жаль твою мать за эту влагу в твоих глазницах. Поставь ноги на траву и посмотри на голубых змеек, что обвиваются вокруг лодыжек. Никогда у тебя не будет колен, о которых ты грезил. Мне жаль твою мать за млеко твоей кожи.

На твоем белье всегда немного крови, не так ли? Даже когда ты прикладываешь усилия, даже когда вспоминаешь, что надо приложить усилия, что речь о том, чтобы принять необходимые меры, сорвать травинку не как попало, а с предосторожностями, отнестись к ней как к отточенной шпаге, взявшись за нее у самого основания. При этом, однако, желательно ее не вырывать, ибо среди корней всегда скрываются шальные осколки бутылок и острые обломки кремня. И остерегайся ножей. Нарезая прижатый к груди хлеб, ты рискуешь поранить грудь, испытать острую боль от укола в сердце. А что ты знаешь о колючих и жгучих растениях? Что знаешь об опасностях, которыми чреват мир? Нам ведомы все шипы роз, терновника, боярышника, но знакомы ли тебе злокозненные ветви ложноакации, по которым так приятно карабкаться и чьими белыми цветами благоухает воздух? Ее знаменитые шипы подчас напоминают рог носорога. Не говоря уж об опунциях, острия которых способны проткнуть локоть, кость и плоть. Ты всего боишься, а живешь с котом; ты еще не вглядывалась в его глаза, состоящие из множества металлических игл? Ты живешь рядом с опасностью, с настоящей, чрезвычайной угрозой, мягкий мех которой скрывает устройство с серпами. Простая царапина на щеке никогда не пройдет, так и останется выгравированной на твоем костном мозге, словно солнечное пятно на сетчатке, плевок копоти на белый свет. Не относятся к этим нервическим организмам только рыжие кошки. Тебе, когда ты идешь вдоль живописно заросшей лишайником и мохом стены, приятно провести по ее поверхности пальцем; это твой способ воздать должное старинной кладке: потереться своей нежной плотью о ее непреклонную твердь. Но тут как тут гвозди, вбитые слепцом, и торчащие хребты еще не траченного раствора. Я так боюсь, что ты поцарапаешься. А еще заманчивые ячменные поля, нашпигованные чертополохом. И жгучие листья постенницы. И углы мебели, и безобидный пол, таящий под воском занозы. А вот кто-то из друзей подносит тебе щербатый стакан, и ты дерзаешь припасть губами к острому краю, всасываешь меж зубов воду. Твои губы так драгоценны, что ничто не достойно подвергать их опасности. На твоем белье всегда немного крови, на чулках, на вороте рубашки.