— Смерть ваших родителей — ужасная трагедия, но вы справитесь. Мы переведем вас в другую палату, хорошо? Поближе к комнате медсестер.

Я хотела перевести ее в отделение интенсивной терапии, но там не было свободных мест. Однако отдельные палаты есть на каждом этаже, поэтому за ней все равно будут пристально наблюдать.

— Если вам захочется причинить себе боль, пожалуйста, скажите кому-нибудь.

Хизер кивнула, но лицо ее по-прежнему ничего не выражало, и она продолжала вздрагивать от всхлипов. Даниэль сидел с ней, пока не подействовал ативан. Я продолжила обход. Когда Даниэль ушел, а медсестры отвели ее в отдельную палату, она немного успокоилась, хотя по-прежнему пребывала в оцепенении. Пока я делала записи, медсестры наблюдали за ней, и я еще раз заглянула к ней напоследок. Хизер спала, свернувшись клубочком. Как рассказали сестры, она проспала почти весь следующий день, а проснувшись, рыдала и хотела поговорить, что означало, что она перерабатывает свои эмоции. Но когда пришел Даниэль, она расстроилась, начала плакать и говорить, что он умрет следующим, поэтому медсестра дала ей еще одну дозу ативана.

На следующее утро мы встретились с Хизер в кабинете.

— Вы вчера пережили тяжелое потрясение. Чем мне вам помочь? Вам что-нибудь нужно сейчас?

— Не верю, что они умерли, — сказала она глухо. — Я с ними несколько месяцев не разговаривала. В прошлый раз… — Она осеклась и заплакала. — Последний раз, когда я говорила с отцом, он сердился, что я вышла замуж, пока их не было. Я бросила трубку. Мы даже не попрощались.

Она снова принялась всхлипывать, тяжело и судорожно, вздрагивая всем телом. Я сама с трудом удерживалась от слез — особенно когда вспомнила Лизу и Пола. Перед смертью Пол похудел так, что превратился в собственную тень. Это было ужасное зрелище, и мы с Лизой каждый раз уходили из больницы в слезах. В тот день, когда Пол умер, Лиза не хотела идти в больницу, и я отпустила ее к подруге, думая, что отдых пойдет ей на пользу. Полу стало хуже, и он умер у меня на руках. Когда я сказала об этом Лизе, она закричала: «Я с ним не попрощалась!»

Усилием воли я переключила мысли на Хизер.

— Совершенно естественно, что вы думаете о том, что должны были сделать иначе, но это не ваша вина, Хизер. Ваши родители хотели бы, чтобы вы были счастливы. Лучшее, что вы можете для них сделать, — это продолжить лечение и жить счастливо.

— Я всегда думала: когда-нибудь папа будет мною гордиться. Когда-нибудь у меня все получится. Мне поэтому и стало лучше на прошлой неделе. Я думала, что пойду учиться, может быть, стану дизайнером, найду работу, и папа увидит, какой у меня прекрасный муж. Теперь все бессмысленно.

— Это замечательный план, Хизер. Добейтесь всего этого ради себя самой.

Она покачала головой.

— Бессмысленно. Я уже никогда не буду счастлива.

— Знаю, сейчас вам так кажется, но поверьте, вы еще будете счастливы, и все обязательно наладится. Вам нужно время.

Она опустила взгляд, из глаз ее потекли слезы.

— Не важно, буду я счастлива или нет. Главное, больше не чувствовать себя так, как сейчас.

Все оставшееся время я убеждала Хизер, что боль пройдет, но она по-прежнему была подавлена и стремилась вернуться в палату. Сон для нее сейчас был лучшим лекарством, поэтому я не стала давить на нее. На следующий день Хизер было грустно, но это было уже не то депрессивное оцепенение, в котором она пребывала в начале своего лечения. Она лежала в больнице уже три недели и постоянно принимала эффексор — это помогало ей справляться. Когда я спросила, не возникало ли у нее желания причинить себе боль, она ответила отрицательно, и даже повторила свои слова, глядя мне в глаза. Это был хороший знак.

Следующие пару дней Хизер держали под пристальным наблюдением. Я уехала на выходные, но несколько раз звонила и справлялась о ее самочувствии. К моей радости, сестры говорили, что она держится. Хотя она явно горевала по родителям, но все же выходила из палаты и смотрела телевизор вместе с другими пациентами, а через три дня даже сходила к Кевину на занятие по медитации. Я наткнулась на него в понедельник во время обеда.

— Рад был сегодня увидеть Хизер у себя, — сказал он.

Помимо проведения тестов на IQ и работы с опросником, который помогает определить тип личности, Кевин проводил с группами занятия по снижению уровня тревожности и частные сессии.

— Да, бедняжке сейчас нелегко.

— Мягко говоря. Но она работает со своими эмоциями.

Его слова меня порадовали, и я почувствовала, как расслабилась, — до этого мгновения я не понимала, насколько сильно волнуюсь за нее.

— Вы так считаете?

— Мы поговорили с ней после занятия, и она поблагодарила меня. Сказала, что ей легче.

— Это прекрасно!

На следующее утро Хизер все еще была вялой, речь ее была замедленной, но она сказала, что Даниэль собирается принести ей проспекты туристических агентств, потому что у них еще не было медового месяца.

— Замечательно! — обрадовалась я. — Можно собрать вместе фотографии мест, куда бы вам хотелось поехать, и написать, чего бы вам хотелось. Эдакая визуализация мечты.

— Может быть. — Она взглянула мне прямо в глаза. — Вы очень хороший врач.

— Спасибо, — ответила я, удивившись.

Больше она ничего не сказала. Я задала ей еще несколько вопросов. Как она себя чувствует? Не нужно ли ей что-нибудь? Не хочет ли она о чем-то поговорить? Возникало ли у нее желание причинить себе боль?

Хизер смотрела в пол и на все вопросы отвечала отрицательно, поэтому мы закончили беседу. Она горевала, но горе ее было пропорциональным, и я надеялась, что со временем целительная больничная обстановка поможет ей вернуться в состояние, в каком она пребывала до этих ужасных новостей. Тогда можно будет продолжить лечение, чтобы она смогла вернуться домой и наконец-то отправиться с мужем в медовый месяц. Когда мы прощались, я добавила:

— Когда поедете путешествовать, не забудьте прислать мне открытку.

Она печально улыбнулась и помахала мне рукой.

После работы я вернулась домой, переоделась, собрала волосы в небрежный узел и отправилась возиться с растениями. Обычно меня успокаивало щелканье ножниц и мурлыканье Леонарда Коэна на заднем фоне — это была моя личная психотерапия. Но сегодня я то и дело вспоминала Хизер, Иву, дочь, и у меня по щекам текли слезы. Я стерла их, оставив на щеках грязные разводы, и уставилась на бонсай, который пыталась подстричь. Признав свое поражение, я отправилась в душ, по пути заглянув в коробку, которую оставила на крыльце для кошки, — к моей радости, на подстилке обнаружился клок черной шерсти.

Я посмотрела телевизор, обсудила с Конни то, что стала чрезмерно идентифицироваться с Хизер, — это усложняло мою работу. Когда ей сказали, что ее родители погибли, я сразу вспомнила, как сообщила Лизе, что умер ее отец. К тому моменту, как я легла спать, мне было уже легче. За последние пару недель я привязалась к Хизер и радовалась ее выздоровлению, но нам обеим будет лучше, когда она выйдет из больницы.