И потом еще эта история с Генри и куклой. Совсем не похоже на Генри. Чем больше она об этом думала; тем более странным все это ей казалось. Конечно, он был пьян, и все же… совсем без одежды? И где он взял куклу? Она задала этот вопрос Салли и ужаснулась, узнав, что Гаскелл без ума от пластика и обожает играть во всякие игры с Джуди, и что все мужики такие, и что по-настоящему осмысленные отношения могут быть только между женщинами, потому что женщинам нет нужды доказывать свою половую зрелость при помощи открытых актов экстрасексуального насилия, разве не так? К этому времени Ева окончательно потеряла смысл слов, которые были ей непонятны, но звучали так веско, и потому они в очередной раз занялись касательной терапией.

Касательная терапия была еще одним пунктом, по которому Ева никак не могла прийти к окончательному мнению. Салли говорила, что она все еще заторможена, а это признак эмоциональной и чувственной недозрелости. Ева же боролась со своими двойственными чувствами. С одной стороны, ей не хотелось быть эмоционально и чувственно незрелой, и, если судить по тому отвращению, которое она испытывала, лежа голой в объятиях другой женщины, то она стремительно развивалась и психически и сексуально, так как, с точки зрения Евы, чем противнее лекарство на вкус, тем больше оно приносит пользы. С другой стороны, она была далеко не убеждена, что касательная терапия — это прилично. Она превозмогала себя только большим усилием воли и все равно в глубине души сомневалась, что это правильно, когда тебя трогают в таких местах. Ко всему прочему, ее заставили пить противозачаточные таблетки. Ева очень возражала и говорила, что она и Генри всегда хотели иметь детей, но Салли настояла.

— Ева, детка, — сказала она, — с Гаскеллом никогда нельзя быть ни в чем уверенной. Иногда у него месяцами ничего не шелохнется, а потом вдруг от него нет отбоя. И он абсолютно неразборчив.

— Но мне казалось, вы говорили, что у вас настоящие отношения, — сказала Ева.

— О, конечно. В полнолуние. Ученые из всего извлекают только суть, а смысл жизни для Джи — пластик. И нам бы не хотелось, чтобы ты вернулась к Генри с генами Джи в яичниках, не так ли?

— Вне всякого сомнения, — согласилась Ева, ужаснувшись этой мысли, и после завтрака, перед тем как заняться уборкой крошечного камбуза и мытьем посуды, проглотила таблетку. Все это так отличалось от трансцедентальной медитации и занятий керамикой.

На палубе Салли и Гаскелл продолжали ссориться.

— Что это ты подсовываешь безмозглым сиськам? — поинтересовался Гаскелл.

— Касательная терапия, телесный контакт, эмансипация путем осязания, — сказала Салли. — Ей не хватает чувственности.

— Мозгов ей тоже не хватает. Мне приходилось встречаться с дурами, но тупее этой не видел. Впрочем, я спрашивал про те таблетки, которые она принимает за завтраком.

Салли улыбнулась.

— Ах, эти, — сказала она.

— Да, эти. Ты что, решила лишить ее последней капли рассудка? — спросил Гаскелл. — У нас и так хватает забот.

— Оральные контрацептивы, крошка, старые, добрые противозачаточные таблетки.

— Оральные контрацептивы? Какого черта? Да она мне на дух не нужна.

— Гаскелл, радость моя, какой ты наивный. Для убедительности, только для убедительности. Это делает мои с ней отношения куда реальнее, не находишь? Все равно, что одеть презерватив на искусственный член.

Гаскелл смотрел на нее, разинув рот.

— Бог мой, уж не хочешь ли ты сказать, что вы…

— Еще нет. Длинный Джон Силвер пока в своей коробке, но вскоре, когда она почувствует себя вполне эмансипированной… — Она задумчиво улыбнулась, глядя на камыши. — Может, не так уж плохо, что мы здесь застряли. Это даст нам время, такое чудное время, а ты пока посмотришь на уток…

— Болотных птиц, — поправил Гаскелл, — и если мы не вернем этот катер вовремя, нам придется платить по огромному счету.

— Счету? — сказала Салли. — Ты что, рехнулся? Уж не думаешь ли ты, что мы будем платить за эту посудину?

— Но ты же арендовала ее на лодочной станции. Только не говори мне, что ты взяла ее без спросу, — сказал Гаскелл. — Господи, это же воровство?

Салли засмеялась.

— Честно говоря, Джи, ты чересчур морально устойчив. Но ты непоследователен. Ты крадешь книги в библиотеке и химикаты в лаборатории, но когда деле доходит до катеров, тут у тебя высокие принципы.

— Книги — совсем другое дело, — с жаром сказал Гаскелл.

— Верно, — сказала Салли, — за книги не сажают в тюрьму. В этом вся разница. Если хочешь, можешь продолжать думать, что я стащила лодку.

Гаскелл вытащил платок и протер очки.

— А ты хочешь сказать, что не крала?

— Я взяла ее взаймы.

— Взаймы? У кого?

— У Шея.

— Шеймахера?

— Верно. Он сказал, что мы можем пользоваться катером, когда захотим, вот мы и взяли.

— А он в курсе?

Салли вздохнула.

— Послушай, он ведь сейчас в Индии, сперму собирает, так? Какое это имеет значение, в курсе он или нет? К тому времени, когда он вернется, мы уже будем далеко.

— Твою мать, — выругался Гаскелл устало, — когда-нибудь благодаря тебе мы окажемся в дерьме по самую маковку.

— Гаскелл, радость моя, иногда твои волнения надоедают мне до чертиков.

— Вот что я тебе скажу. Меня беспокоит твое чертовски вольное отношение к чужой собственности.

— Собственность — то же воровство.

— Ну еще бы. Остается внушить это полицейским, когда они тебя наконец схватят. Легавым в этой стране не нравится, когда воруют.

* * *

Легавым равно не нравилась и мысль о хорошо упитанной женщине, по всей видимости убитой и погребенной под десятью метрами и двадцатью тоннами быстро схватывающегося бетона. Подробности насчет упитанности исходили от Барни.

— У нее были большие сиськи, — утверждал он в седьмой версии того, что он видел. — И эта рука, вытянутая вперед…

— Ладно, о руке мы уже все знаем, — сказал инспектор Флинт. — Мы об этом уж слышали, но о груди ты говоришь впервые.

— Я ошалел от этой руки, — сказал Барни. — Я хочу сказать, о сиськах в такой ситуации как-то не думаешь.

Инспектор повернулся к мастеру.

— А вы заметили грудь покойной? — спросил он. Но мастер только отрицательно покачал головой. Слов у него уже не было.

— Значит, это была упитанная женщина… Как вы думаете, сколько ей лет?

Барни задумчиво потер подбородок.

— Не старая, — сказал он наконец. — Определенно, не старая.

— Двадцать с небольшим?

— Может.

— Тридцать с небольшим?