Однако же по обстоятельствам собственной жизни он был незадолго до того вынужден оторваться от подобного рода мирных занятий. В начале правления Эдуарда остро ощущалась потребность в реформе церкви, и в Кембридже разгорелась живая дискуссия вокруг принципиального момента: католическая месса или протестантская обедня? Эшем сочинил язвительную сатиру, развенчивающую «выгребную яму римско-католической церкви», в которой язык мессы обращался против нее самой. «Се папская месса, — восклицал автор, — и она отвергает тайную вечерю! Се папские лисы, и они пожирают агнца! Се папские языческие идолы, и они умножают зло в мире!» Поднялся скандал, и ректору пришлось призвать Эшема к порядку. Более воинственный человек нашел бы что ответить, но Эшем был раздавлен. «Наложенное на меня наказание, — писал он ректору, — вызвало у меня большую горечь, нежели вы способны вообразить, а я передать словами». Буквально через несколько недель он оставил колледж и поступил на службу к Елизавете. Больше в теологические дебаты он не ввязывался.

После Кембриджа Эшем обрел в обществе Кэт и Джона Эшли истинный рай взаимопонимания. С последним — тоже ученым — он читал Аристотеля и Тита Ливия, а все трое (порой, возможно, к ним присоединялась и Елизавета) проводили целые часы «в свободных беседах, испытывая ничем не замутненную радость общения». При всей строгости своих нравственных воззрений Эшем был довольно либеральным человеком. По собственному признанию, он «любил веселых и жизнерадостных людей», и «славная чета» Эшли пришлась ему по нраву. Нельзя сказать, будто они просто непринужденно болтали о том о сем. Предметом обсуждений нередко становилось само их беспокойное время — политические и социальные волнения, двор с его интригами, религиозные распри, и впоследствии Эшем напоминал Джону Эшли о «наших общих раздумьях касательно текущего времени, о проницательных суждениях касательно времен наступающих».

Но главную радость Эшем находил в своей царственной воспитаннице. По утрам они читали Новый Завет на греческом, затем речи Изократа и Демосфена, пьесы Софокла. Все эти тексты Эшем отбирал с величайшим тщанием: они являют собою, по его словам, «ярчайшие примеры чистоты поэтического выражения, они просветляют сознание и вооружают в борьбе против безжалостных сил судьбы». Далее шла религиозная литература: Библия, труды Святого Киприана и ученика Лютера Меланхтона (того самого, что в день казни Анны Болейн заявил во всеуслышание, что убежден в ее невиновности). Ну, и наконец, обожаемый Эшемом Цицерон, «большие отрывки» из Тита Ливия, а также современные тексты на итальянском и французском. По мере освоения материала Елизавета все больше совершенствовалась в специфическом искусстве прямого и обратного перевода — с греческого и латыни на английский и обратно, с тем чтобы попытаться восстановить оригинальное звучание, — убедительное свидетельство стилистического мастерства.

Елизавета не переставала удивлять учителя энергической силою ума, «совершенно лишенного дамской вялости», в особенности же «чисто мужской способностью ассоциативного мышления». «Она все схватывает с удивительной быстротой, — писал он, — и память у нее фантастически цепкая». По-итальянски Елизавета говорила так же свободно, как по-английски, латынью владела великолепно, греческим — вполне прилично. Почерк у нее был потрясающий. Эшем довел до совершенства ее итальянское, или италийское, письмо, базирующееся на романском написании, — как раз в то время оно начало вытеснять написание секретарское, или готическое. Сохранившиеся образцы письма Елизаветы поражают подлинной артистичностью.

В глазах Эшема пробным камнем истинного знания была риторика, и он чрезвычайно высоко ценил художественный вкус своей подопечной. Она точно оценивала звучание прозы и поэзии, с первого взгляда схватывала клишированные обороты и неуклюжие выражения. Она «очень любила метафору, но только сдержанную, и антитезу, но только безупречно выверенную», и хороший текст от посредственного отличала мгновенно.

Нет никаких сомнений в том, что Эшем гордился успехами Елизаветы и высоко ценил ее способности к знанию. Однако же его комплименты следует рассматривать в определенном контексте. Во- первых, Елизавета была лишь одной из весьма успевающих его учениц, более того, от некоторых отставала, например, от Милдред Кук, которая, по словам Эшема, греческим владела не хуже, чем английским, и даже от Джейн Грей, девушки болезненной, но весьма трудолюбивой, с ее обожаемым Платоном. Все дети Генриха VIII отличались незаурядным интеллектом, в особенности Мария, и хотя Елизавета шла за нею следом, обогнать все-таки не могла. Более того, зрелый стиль Елизаветы отличается тяжеловесностью и педантизмом, он перенасыщен сложными оборотами и длинными словами. Она не питала особой склонности к музыке (хотя и «сочиняла танцевальные пьески», и сама наигрывала их на клавесине), абсолютного слуха, что нередко делает одаренного музыканта изящным стилистом и знатоком языков, у нее, по-видимому, не было.

Во-вторых же, нужно отметить, что Эшем, при всей своей искренности и симпатии к царственной ученице, был склонен преувеличивать ее успехи даже не оттого, что Елизавета была сестра короля, но оттого, что она женщина. Это разом удваивает их цену.

Он смотрел на нее, как, впрочем, и на всех образованных женщин, как на отклонение от нормы; во всяком случае, мерил иными сравнительно с образованными молодыми людьми стандартами. Может, отчасти поэтому он находил такое удовольствие в занятиях с Джоном Уитни — еще одним своим учеником. Тот учился вместе с Елизаветой и отличался феноменальными способностями и трудолюбием. Из-за недостатка помещений Эшем спал с ним в одной комнате, и они так сблизились, что, когда в августе Уитни внезапно скончался, Эшем впал в глубокую меланхолию и всерьез подумывал о скором возвращение в Кембридж.

Если первые несколько месяцев занятий с Эшемом были омрачены домашними сварами, то в Честнате их прервала болезнь. Елизавету начали донимать простуды и головная боль, нередко приковывавшие ее к постели и вообще понижавшие работоспособность. Может быть, из-за чрезмерного напряжения они и возникли, ибо она с детства была близорукой и глаза быстро уставали. А скорее, впрочем, сказывались эмоциональные перегрузки.

Елизавета никак не могла выкинуть из головы Екатерину и Сеймура. Гневная вспышка мачехи все еще была свежа в памяти, а в ушах по-прежнему звенели слова: «Случись беда, и ты обо мне услышишь». Возможно, в них звучала угроза, но Елизавета решила принять их как жест примирения и в письме мачехе поблагодарила за сказанное. Тем не менее, по собственному ее признанию, «все мужчины» считали их с мачехой непримиримыми врагами, и самое большее, на что она была при таких обстоятельствах способна, это выразить сожаление в связи с отъездом, особенно учитывая «некрепкое здоровье» Екатерины, и заверить ее, что, хотя особо она на эту тему и не распространяется, предупреждение принято всерьез. Приближались роды, и в другом письме — тон которого выдает сохраняющуюся напряженность между корреспондентками — Елизавета выражает обеспокоенность состоянием мачехи, чья беременность протекала весьма нелегко. «Если бы я присутствовала при рождении, — пишет она, — то непременно задала бы младенцу хорошую взбучку за все те страдания, что он причинил Вам».