оказались такой… такой… Софья Алексеевна, я не заслуживаю вашего прощения.

Мой взгляд устремился вдаль. Туда, где пристав, стоя у самодельной печки, грел руки. На лице его читалась откровенная скука. Другой бы бросил все и ушел. Этот продолжал ждать. Как хорошо, что не все мужчины в этом веке склонны к мелодраме. Будто с ними и без того легко.

– Ваше сиятельство, – заявила твердо и четко, торопясь закончить неловкий разговор. – Давайте позабудем все, что произошло? Вы – человек бесспорно интересный. Я была бы счастлива называть вас своим другом. Предлагаю начать наше общение с чистого листа.

Сергей проследил за моим взглядом. Грустно улыбнулся, тяжело вздохнул.

– Полагаю, я опоздал. Возможно, оно и к лучшему. Софья Алексеевна, для меня нет большей чести, нежели принять ваше предложение.

От центральной площади, где расположилась ярмарка, до Мещанского участка, куда нас с Ермаковым звал долг службы, а также ожидающая невеста покойного репортера – госпожа Олейникова, полчаса неспешной ходьбы. Но ввиду разгулявшейся к обеду непогоды, пристав решить – негоже нам мерзнуть и поймал экипаж. Потрепанный, к слову. С удушающе-спертым воздухом внутри.

Но это полбеды. Больше всего меня удручало возникшее между нами непонятное напряжение. Оно пришло на смену последовавшему после разговора по душам – хрупкому единению. В тот самый миг, когда Бабишев, откланявшись, оставил нас наедине.

Я чувствовала неловкость, отводила взгляд. Ермаков изучал улицу, не отрываясь. Извозчик громко понукал лошадей. Холодный ветер бил в окно.

Нужно было что-то сказать, развеять обстановку. Но я не мастер словесности. Флиртовать, расточать томные улыбки не умею. Мне было интереснее проводить время за чтением детективов, либо заниматься учебой. А не вот это вот всё.

Экипаж резко остановился. Несущиеся впереди сани не вписались в поворот и едва не угодили в фонарный столб. Образовалась пробка. Пока городовые отчитывали лихача, нас с Гордеем заинтересовал скучающий у бакалейной лавки парень в гриме и наряде средневекового шута.

Пробегавшая мимо шумная ребятня вырвала из его рук кусок пирога и бросилась врассыпную. Шут попытался их догнать, но не учел, что пулены [1] не созданы для бега. Поскользнулся на покрытой льдом луже, кувыркнулся, и угодил в сугроб.

Мы с Гордеем оторвались от окна и, не сговариваясь, переглянулись прежде, чем нас обоих разобрал неудержимый смех. Напряжение сразу спало. В салон экипажа словно вкачали свежий воздух. До конца пути мы так толком и не заговорили. Зато тишина перестала угнетать. В ней даже ощущался некий уют.

– Тпру, приехали! – закричал извозчик, останавливаясь у кирпичного здания, с решетчатыми окнами.

Пристав помог мне соскочить на усыпанную гранитной крошкой дорожку, подвел к парадному крыльцу. Открыл дверь, пропустил вперед.

– Софья Алексеевна, вот так радость! – заохали служивые, с кем не раз пересекались в участке. Избавившись, с помощью Гордея, от тяжелого полушубка, я одарила их вежливой улыбкой.

– Стрыкин, гости к нам не захаживали?

– Ждете кого особливо, Гордей Назарович? – уточнил сидящий в приемном отделении лысый усач.

– Барышню одну…

– Имеется барышня, – кивнул он. – Ожидает в вашем кабинете.

В кабинете, пристава действительно ожидали. Барышня. Даже симпатичная. Только вот, совсем не та.

Она сидела на стуле для посетителей и грела руки о кружку с чаем. Платье на ней было строгое, чернее ночи. Лицо бледное. Губы поджаты. Во сверкающих сквозь крупную сетку вуали глазах отражалась глубокая печаль.

Решив, что перед нами знакомая пристава, я перевела на него вопросительный взгляд. Но Гордей так недоумевающе хмурился, что стало ясно, кто это, он понятия не имеет.

Заметив нас, барышня встрепенулась. Видимо слишком глубоко погрузилась в собственные мысли. Охнула, приложила ладонь к губам.

– Покорнейше прошу простить, я не заметила, как вы вошли. Вы здесь служите?

– Ермаков Гордей Назарович, пристав Мещанского участка.

– Прекрасная новость, – радостно вскочила она и тут же снова села. – Вас-то я и ждала, дорогой пристав.

– С кем имею честь? – поинтересовался Гордей, занимая свой стул во главе стола. Мне же досталась ютившаяся в углу, шатающаяся табуретка.

– Какая же я рассеянная, не представилась. Меня зовут Наталья Васильевна Задушевская. – Какая знакомая фамилия. Где-то я ее уже слышала. – У меня к вам, Гордей Назарович, привело дело глубоко личного характера. Более мне обратиться не к кому.

Барышня замолчала и многозначительно покосилась на меня, давая понять, кто здесь третий лишний. Но пристав поспешил развеять ее сомнения.

– Госпожа Леденцова – моя доверенная помощница. Что бы вы не желали мне сказать, говорите при ней.

Она замялась, но вскоре кивнула. Убрала с глаз вуаль, вытащила из ридикюля белый платок и сообщила ровным, бесцветным голосом:

– Давеча скончался мой дорогой супруг, Федор Иванович Задушевский…

Знакомое имя прояснило воспоминания. Как все же мал этот город. Задушевский… тот самый мужчина, что обещал представить в музее живописи некую редкую картину. Но не успел.

– Полагаете, его смерть имеет криминальную основу? – осторожно уточнила я.

– Избави бог, дело не в этом, – испуганно замахала руками Наталья. – У Феденьки было больное сердце. Он себя совсем не берег. Я как чувствовала, уезжая к родне, что с ним что-то случится. Бледный был весь, руки тряслись. Даже попрощаться не вышел…

Помниться, тетушка с Градиславой Богдановной едва ли не прямо называли Задушевского алкоголиком. Ничего необычного, что жена, говорит о супруге почти без эмоций, даже с холодностью. Что же тогда ее сюда привело?

Пристава интересовал тот же вопрос.

– Наталья Васильевна, извольте перейти к главному, у нас дюже много забот.

– Разумеется, – закивала она. – На чем же я остановилась? Ах да, Феденька… Дело в том, что мой супруг был страстным коллекционером редкостных полотен. Детей нам бог не дал. Из родни у Феденьки в живых никого не осталось. И так вышло, что вся его коллекция перешла по завещанию мне. Поймите, эта суматоха с похоронами… Я несколько дней мучилась от головных болей. Будто не жила. Все заботы легли на плечи слуг. Мне ни до чего не было дела. Пока, вчерашним вечером, меня не посетил господин Кокошников…

– Владелец музея живописи? – уточнила я.

Женщина вздохнула.

– Он самый. Сообщил мне, что у него с Феденькой имелись некоторые договоренности, касавшиеся хранившегося в нашем доме полотна художника Тропинина. Мой супруг клятвенно обещался выставить картину в музее Платона Андреевича, но, увы, не успел. Мы условились, что нынче утром я передам ее с посыльным. Однако… на прежнем месте, в гостиной, ее не нашли.

– И в полицейский участок вы пришли, решив, что картина украдена? – уточнила я.

Барышня кивнула. Судорожно вздохнув, она приложила платочек к уголкам глаз. Абсолютно сухим, как я успела заметить. Однако, смело утверждать, что она врет, основываясь лишь