Шел уже третий час дня. А 14 декабря солнце заходило в 14.58. Под покровом темноты 3 тыс. вооруженных мятежников могли растечься по городу. Потянут за собой ненадежных, будут обрастать люмпенами и чернью, начнутся погромы. Лидеры восставших после провала прежних планов как раз и хотели дождаться ночи. Да и городские буяны кричали им – надо еще часок продержаться, до темноты… У Николая собралось 12 тыс. штыков и сабель. Но начинать побоище в центре столицы – сколько прольется крови с обеих сторон? Государь снова выехал на Сенатскую, и опять его осыпали залпом.

Генерал Толь высказал то, что думали многие: «Одно средство окончить это дело – пустить картечью в эту сволочь». Подтвердил генерал Васильчиков: «Ваше величество… теперь не должно терять ни одной минуты: добром нечего здесь взять, необходима картечь». Царь понимал, что они правы, но, как мог, отодвигал решение: «Вы хотите, чтобы я в первый день царствования пролил кровь моих подданных?». «Чтобы спасти вашу империю,» – ответил Васильчиков. Николай велел заряжать картечью. Три орудия оставили на выезде с Адмиралтейской площади, одно отправили брату Михаилу. Но царь сделал еще одну попытку не доводить до крайности.

К мятежникам поскакал начальник артиллерии Сухозанет. Отчаянно въехал на лошади прямо в толпу. Объявил: «Ребята! Пушки перед вами. Но государь милостив, жалеет вас и надеется, что вы образумитесь». В случае сдачи обещалось прощение всем, кроме главных зачинщиков. Но они-то постарались не допустить этого. Окружили Сухозанета, кричали, «привез ли он конституцию». Видя, что больше говорить не о чем, он ответил: «Я прислан с пощадой, а не для переговоров». Повернулся и поехал прочь. Вслед ему пошла пальба. В генерала не попали, сбили только перья на шляпе. Но пули сразили нескольких артиллеристов, посторонних граждан.

Дальше тянуть было уже нельзя. Николай скомандовал: «Пальба орудиями по порядку. Правый фланг начинай. Первая…». А когда артиллеристы изготовились, все же сказал – «отставить». Повторил команду и… снова «отставить». В третий раз прозвучало: «пли». Артиллерист первого орудия команду не выполнил. К нему подбежал командир, поручик Бакунин. Тот робко оправдывался: «Свои, ваше благородие». Поручик закричал: «Если бы даже я стоял перед дулом и скомандовал «пли», не следовало останавливаться». Артиллерист, а по другим данным сам Бакунин, поднес фитиль к орудию.

Хотя первый выстрел нацелили не в «своих», а поверх голов. Это было еще одно предупреждение. Заряд картечи ударил высоко, в стену и крышу здания Сената. Но бунтовщики сочли это подтверждением, что по «своим» артиллеристы стрелять не будут. Отозвались возбужденными криками и бешеной пальбой, снова падали люди, пораженные пулями. Вот тогда грохнули второй, третий выстрелы. По толпе. И восставшие побежали. Сперва хлынули к Крюкову каналу и Конногвардейскому манежу, где стояли семеновцы.

Михаил Павлович тоже тянул с командой, но его подтолкнули сами артиллеристы: «Прикажите палить, ваше высочество, не то они самих нас сомнут». Картечь отшвырнула мятежников. Они рассыпались в разные стороны. Вслед им сделали еще несколько выстрелов. Вдоль узкой Галерной улицы, вдоль Крюкова канала. Многие прыгали в глубокий снег на лед Невы. Михаил Бестужев пытался построить их – уцепился за надежду захватить Петропавловскую крепость и засесть в ней. Но два выстрела картечью рассеяли его скопище.

В. А. Жуковский писал А. И. Тургеневу: «Провидение сохранило Россию. Можно сказать, что Оно, видимо, хранит и начинающееся царствование. Какой день был для нас 14-го числа! В этот день все было на краю погибели… Можно сказать, что эта сволочь составлена из подлецов малодушных. Они только имели дух возбудить кровопролитие; но ни один из них не ранен, ни один не предпочел смерть… Преступные злодеи, которые хотели с такой свирепостью зарезать Россию». «Николай представился нам совсем другим человеком; он покрылся честию в минуту, почти безнадежную для России» [32].

А далеко от Петербурга, в Саровской пустыни, радовался преподобный батюшка Серафим: «Слава Богу! Слава Богу! Царя богоизбранного даровал Господь земле Русской! Сам Господь избрал и помазал его на царство!». Про Николая Павловича он говорил: «Его Господь сохранит: он велик перед Господом – он в душе христианин!». «Блаженны мы, что имеем такого Царя», «Я всегда молюсь, чтобы Господь продлил жизнь его для счастия России» [29].

Восстание Черниговского полка

В Зимнем дворце весь день 14 декабря прошел в страшном напряжении. То привезли распоряжение готовить эвакуацию. То видели из окон промчавшуюся конницу. Потом ворвавшуюся во двор толпу солдат – и узнали, что это были мятежники. Жена государя мысленно повторяла молитвы: «Услыши меня, Господи, в моей величайшей нужде…» Они с Марией Федоровной посылали офицеров и сановников узнать обстановку. Но те не возвращались, получая от царя и его помощников другие поручения.

А новые лица, появляясь во дворце, приносили самые противоречивые слухи. Одни успокаивали, но толком ничего не знали. Принц Вюртенбергский сеял панику, внушал императрицам, что «все обстоит плохо», «большая часть войск отказывается повиноваться» и «полки отпадают один за другим». Когда сообщили о проехавших пушках, Александра Федоровна с сыном упала на колени, вспоминала потом: «Ах, как я молилась тогда – так я еще никогда не молилась» [33]. Наконец, прибыл Адлерберг с известием от царя – все кончено. Но самого Николая еще долго не было.

Он оставался на улицах. Бенкендорфу и Орлову с конницей велел прочесывать город, вылавливать смутьянов. Распределял войска для патрулирования и оцеплений. Петербург превращался в воинский лагерь. Опустевшие улицы с цокающими копытами конных разъездов. Заставы солдат, греющихся у костров. Пушки, перекрывшие мосты. Жена с сыном встретили Николая на дворцовой лестнице. И… ей показалось, что она видит другого человека. Что-то в нем неуловимо изменилось. Он был такой же – и уже не такой. В нем появилась и как бы сконцентрировалась – власть. Уходил просто любимый муж. А вернулся Царь. Маленький Саша почему-то расплакался. Отец пристыдил его и вывел во двор, к караулу Саперного батальона. Сказал: «Я не нуждаюсь в защите, но его я вверяю вашей охране». Старые солдаты обнимали царевича, кричали «ура!».

Молебен, назначенный на 14 часов, начался с пятичасовым опозданием. Царская чета уже не успела переодеться. Александра Федоровна была в утреннем платье, муж в парадном измайловском мундире – в чем провели весь день. Опустились на колени, и торжественно звучало многолетие «благочестивейшему императору Всероссийскому Николаю Павловичу», «да подаст ему Господь благоденственное и мирное житие, здравие же и спасение, и на враги победу и одоление!» Царь весь день оставался голодным, поесть смог лишь в восемь вечера. А спать ему в эту ночь не довелось вообще.

Поступали доклады от командиров оцеплений, Бенкендорфа, Орлова. В первые же часы после разгона мятежников они задержали 500–600 разбежавшихся солдат и присоединившихся к ним простолюдинов, в большинстве пьяных. Отвели в Петропавловскую крепость. Офицеров доставляли в Зимний дворец. Их допрашивал сам Николай, в помощь себе он взял генерала Толя. Первым привели Щепина-Ростовского. Его считали руководителем восстания, но быстро стало ясно, что он всего лишь пешка. От задержанного Бестужева услышали имя настоящего руководителя – Сергей Трубецкой. Дома его не оказалось, но при обыске в ящике стола нашли бумагу, написанную его рукой. Черновик плана действий на 14 декабря с распределением обязанностей.