В номере 301 он встал под душ с горячей водой и смыл с себя пот. Как только вылез и вытерся полотенцем, сразу снова начал потеть — его поры текли как миллиард неисправных кранов. С раздраженным стоном он вернулся в кабинку и опять включил душ, на сей раз холодный как лед. По итогу ситуация не улучшилась.

Стоя под холодными брызгами, Джоджо ломал голову над тем, что невидимка, Зазывала Дэвис, чья фамилия красовалась на вывеске «Дворца», так и не появился в ходе разборок по поводу кровавой драмы. Джоджо верил, что среди постояльцев второго этажа нет хозяина шоу, ведь никто из них не выглядел хоть сколько-нибудь компетентно для такой работы, за исключением, может быть, той женщины, чье имя он так и не узнал. Нет, этот парень, Дэвис — человек-невидимка — был где-то поблизости, но, насколько знал Джоджо, он ни разу не появлялся в отеле «Литчфилд-Вэлли». Так где же он? Почему даже чуткий Эрни Рич не уточнил, куда делся этот кусочек головоломки?

И, если на то пошло, почему Джоджо не уточнил?

Он переоделся, запер номер и вернулся к себе в кабинет. Шепотки среди работников дневной смены уже ходили вовсю: кто вздохнет, кто охнет, кто ко рту руку прижмет. Но Джоджо до этой возни дела не было. Отгородившись от их взглядов дверью, он уединился в душном полумраке своей каморки. Все утро и ранний полдень он пролежал на кушетке, потея и мучаясь от тревожных, неприятных снов.

Ей снились просторные поля и сровненные с землей сельскохозяйственные угодья, испачканные кирпично-красной кровью. Везде были трупы, по большей части — распятые на крестах. Она шла среди них, преодолевая незримую преграду, будто через воду; шла, обходя прибитые кое-как тела, местами расчлененные, с торчащими прямо из мяса гвоздями, с чьих шляпок капала кровь. От изуродованных тел вился дымок — так кругом было жарко; черные рои мух окутывали их, лакомясь гнилостным месивом и откладывая в разверстые раны гроздья желтых яиц. Она поспешила мимо них, шлепая босыми ногами по горячей земляной каше, липкой от крови. Неподалеку, на краю поля, виднелась большая церковь, окруженная болезненного вида соснами, с облупленным, некогда белым, а ныне серым фасадом. Из двойных дверей появился силуэт мужчины, чьи руки медленно поднимались вверх, пока он тоже не стал похож на крест. Преподобный Шеннон или кто-то другой, но тоже знакомый, безопасный, подумала Теодора и ускорила шаг, продираясь сквозь морок и гниение к своему спасителю.

Но солнце быстро опускалось за сосны, и под сердцем у нее росла глухая паника. Ей во что бы то ни стало нужно оказаться в церкви до наступления темноты! Только Бог на небесах мог ей помочь, и она только сейчас поняла, что Бога можно найти лишь в облупившихся, побитых временем стенах затхлого молитвенного дома и что за пределами собора нет ни надежды, ни помощи. Несмотря на злой горячий ветер, дохнувший на нее из ветхого строения, — еще более горячий, чем прогорклый воздух места, в которое она попала, — Теодора продолжала идти вперед, все так же борясь с незримыми волнами, отчаянно желая добраться до преподобного Шеннона прежде, чем ее настигнет гибельная тьма.

Но когда она подошла достаточно близко, чтобы увидеть, что у церкви стоит вовсе не преподобный Джим Шеннон, а незнакомый ей человек, было слишком поздно — горячий ветер превратился в ураган, втягивая ее прямо в распахнутые объятия мужчины с рябым лицом, в маленьком галстуке-бабочке веселой расцветки, повязанном под подбородком. Тип улыбнулся, обнажив желтые тупые зубы, и распахнул свой белый халат, являя поразительное изобилие крошечных костей, свисающих с груди, — сотни маленьких косточек, скрепленных проволокой и щелкающих на шумном ветру.

— Добро пожаловать домой, Теодора, — сказал он, и она упала в его объятия.

И пала тьма — страшная, безвоздушная.

И она проснулась, задыхаясь, вцепившись в простыни, уверенная, что ее похоронили в земле вместе с останками тысяч младенцев, среди которых был ее собственный сын — дитя, так и не вкусившее жизни.

Джим Шеннон услышал достаточно. Его впалое лицо покраснело, а вогнутая грудь вздымалась от глубоких сердитых вздохов. Он чувствовал себя средневековым персонажем — мелким лордом, на чье скромное владычество посягнули неверные, дикари и еретики, намеренные попортить девок его королевства и попрать добродетели, данные им пастве. Угроза была не в новинку — дьявол у́стали не ведал, в отличие от тех, кто с ним борется. Но эта, новая, поражала наглостью и размахом. Подробности ему изложила маленькая пухленькая миссис Ватсон, а Эмма Хатчинс дополняла, да так рьяно, что ее чуть родимчик в ходе рассказа не хватил.

В центре угрозы, как обычно, находился проклятый безбожник Рассел Кевинью.

Этому парню палец в рот не клади, лишь бы пройти по краю допустимого. Секс, убийства, полуобнаженные женщины и романтизация насилия — каждую неделю на его дьявольском экране. Отвратительно! Как легко нынче поддаются соблазну дети Божьи — страшно подумать! И ведь почти вся паства — хорошие в общем-то люди, но сладок плод в руке Люцифера! Не всякий сумеет проявить моральную и духовную стойкость в той же мере, что и Эмма Хатчинс, то было ясно как божий день.

По крайней мере, такую картину он нарисовал перед ней, а правда заключалась в том, что Джим Шеннон не мог более сдерживаться из-за пустяковых жалоб. Рвение религиозного толка давно перестало иметь смысл, как и все остальное. Будь то новомодные грязные киношки, или заведение Барри Маларки, где подавали виски, или прежний помощник шерифа, которого он вместе с паствой помог заклеймить, лишив средств к существованию за связь с цветной девушкой, — за всё это у Шеннона больше не болело сердце. Ему было плевать, но преподобный должен играть свою роль; и он играл ее на «пять». Расквартируйся в Литчфилде театр с летними гастролями, Джим Шеннон с радостью записался бы в примы. В вопросе лицедейства он был подкован и уже много лет вел себя как в голову взбредет, а не в соответствии с какими-то заветами.

Итак, миссис Хатчинс пришла к нему со шляпой в руке. На ее румяном лице застыла суровая маска, голос был ясен и чист, как всегда, когда пахло жареным. Итак, она, словно благоговейная слуга Господа, засвидетельствовала разврат, учиненный при потворстве негодного Раса Кевинью, — задушила б, не будь то смертный грех! — и явилась доложить об увиденном преподобному, избавив его от личного ознакомления с искусом.

— Да, конечно, мы организуем пикет, — заверил Джим Шеннон сварливую старуху. — Я сейчас же пойду к телефону, а вы, миссис Хатчинс, оповестите дам из вашего кружка шитья.

— Но будет ли от этого польза? Я помню, как мы обрушились на это ужасное место, будто казнь египетская, пару лет назад! Тогда развратник Кевинью крутил картину, прославляющую прелюбодеяния, — помните?

Преподобный кивнул. Он помнил.

— Нас тогда было примерно тридцать человек перед кинотеатром, мы зачитывали ему строфы из Священного Писания и требовали пресечь безбожие, а он даже внимания на нас не обратил! Ни капельки, преподобный Шеннон!